Поэтический космос - Кедров Константин Александрович "brenko" - Страница 18

И он мне грудь рассек мечом

И сердце трепетное вынул,

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул.

И он к устам моим приник

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный, и лукавый,

И жало мудрыя змеи

В уста замершие мои

Вложил десницею кровавой.

Преждевременно делать какие-либо выводы, но ясно, что и в сказке, и в мифе, и в литературе мы имеем дело с неким кодом всей мировой литературы. Само существование этого метакода само по себе таинственно и загадочно. Его исследование сулит немало открытий.

Сказка, как хрустальный ларец Кощея, таит в себе много неожиданного и неизведанного.

После пятнадцати лет преподавания фольклора в Литературном институте я пришел к твердому выводу: сказки - это послание от высоких цивилизаций, потаенный язык вселенной. Послание идет к нам и поныне из тридевятого царства света. Он стекает с вершин "светового конуса мировых событий", именуемого в сказке хрустальной горой.

Эта гора вершиной опрокинута в человека и отражена в его душе, словно в горном озере. "Горний" смысл сказки в центре, где хрустальное отражение преломляется двумя сходящимися вершинами.

ПОЕДИНОК СО СМЕРТЬЮ

"А под маской было звездно..."

(Мистерия воскрешения)

Представление о неведомой стране, в которую ведет долгий, далекий и трудный путь, - характернейший мотив сюжета о загробных странствиях.

...На путь бо иду долгий...

И во страну чужую, иде же не вем, что срящет мя...

Смерть-уход - весьма распространенный образ в литературе. В мире Достоевского "особое место занимают смерти-уходы... За смерть сознания (органическая смерть, то есть смерть тела, Достоевского не интересует) человек отвечает сам... Смерти как органического процесса, совершающегося с человеком без участия его ответственного сознания, Достоевский не знает. Смерть есть уход. Человек сам уходит. Только такая смерть-уход может стать предметом (фактом) существенного художественного видения...". (Бахтин М. Эстетика словесного творчества. М., 1979).

Разумеется, уход Ильи Муромца, отца Сергия и самого Льва Толстого явления далеко не тождественные. И все же поэтическая, звездная высота такого поступка вполне соразмерна масштабам звездного неба, где сказочным аналогом самого сюжета может оказаться "исчезновение" громадного созвездия Ориона и его "возвращение" в зените славы.

Уход героя из обжитого пространства в тридевятое царство проигрывается ежегодно по многу раз во множестве погребальных и поминальных ритуалов, он ежегодно повторялся на небе, когда то или иное очеловеченное созвездие исчезало из поля зрения, чтобы потом вернуться "в славе"; он воплощался словесно в сюжете сказки. И во всех трех воплощениях сюжета сохранялась одна и та же идея: человек уходил из мира временного, чтобы остаться в вечности.

Для фольклорного восприятия весьма существенна конкретность и осязаемость. Там нет отвлеченного, невидимого пространства и времени. Все "лики" человека и мироздания можно увидеть в звездном сияющем облачении. Мир, который мы сегодня называем невидимым, был различим В ночном небе. Но наступило время, когда о небе стали медленно забывать.

То, что мы сегодня называем мифом, когда-то было озвучено громом и бурей, "инсценировано" звездами в огненном исполнении. Ныне "зрители" покинули звездный театр, забыли о декорациях, и память хранит лишь словесные образы былого. Словесное небо оказалось не менее ярким, чем звездное. Здесь свои "созвездия" древних образов: певцы от Ориона до Садко, Царь-девицы от Кассиопеи до Василисы Прекрасной. Множество сюжетов и один всеобщий для звезд. Все звезды "умирают" при свете дня, но к вечеру оказываются "живыми". Многие звезды и целые созвездия падают, "уходят" за горизонт, чтобы вернуться в прежнем сияющем блеске через какой-то срок.

На земле аналогией такого "ухода" - смерти и возвращения жизни - была смена времен года с наступлением весны и "погребение" в земле зерна. Как месяц, исчезая в последней фазе, вырастает снова в полнолуние, так зерно, упавшее в землю весной, воскреснет летом. Звезды умирают, погребаются в небе утром и "воскресают". И, наконец, главное: человек, как звезды и зерна, будучи погребён в земле, оживет, воскреснет, вернется к жизни.

Таков "звездный" каркас сюжета о смерти и воскресении.

Следы этого единого действа четко выявлены. Даже в самом обряде погребения. Тело "предается земле". Части тела строго ориентированы по странам света, значит, смерть мыслилась как уход на запад или на север или на северо-запад вместе с солнечным теплом, в то время как возвращение умершего - это восход солнца, приход весеннего тепла.

Итак, смерть для первобытного мыслителя и поэта есть уход, за которым следует возвращение. Однако вернется человек в другом облике, в другой "маске" - в огненной солнечной одежде. Значит, в мистерии смерти и оживления есть три важных момента: маска, снятие маски и узнавание. Солнце - маска лица, лицо - маска солнца; жизнь - маска смерти, смерть - маска жизни. Вполне естественно, что в огненные одежды мертвый мог облачиться и в самый момент погребения при сжигании на костре. Он возвращается на землю в огненном облачении каждый раз, когда разжигают поминальные костры. Люди узнают в языках пламени лица предков. Поминальные свечи, огни, пускаемые по реке, костры - все это огненные маски предков. Они разжигаются, как правило, в дни солнцестояния и равноденствия.

Но огненной маске воскресшего предка (кстати, само слово "воскресение", видимо, связано со словом "кресало") предшествует страшный момент надевания смертной личины. Это либо череп, либо звериная маска тотемного чудища-предка. В карнавальных действах на Руси это тыква с прорезанными отверстиями для глаз, носа и рта, внутри которой горит свеча. Этот огненный череп в ночной тьме есть первая часть действа о смерти и воскрешении - "маска". Затем наступает кульминационный момент карнавала "снятие маски" и "узнавание". Тыквы-черепа сброшены. Тьма сменилась светом, смерть - жизнью.

Маска тотемного чудовища-предка в момент снятия её всегда сопровождается внезапным озарением царства тьмы. Вспомним момент воскресения в сказках "Царевна-лягушка" и "Аленький цветочек". Везде перед героем проблема узнавания. Узнать в лягушке царевну, в страшном чудище доброго молодца, полюбить его именно в этом страшном, "личинном" облике. Когда царевич сжигает лягушиную кожу, он одновременно теряет царевну. Младшая дочь купца из "Аленького цветочка" должна полюбить именно чудовище, не подозревая в нем доброго молодца. Момент снятия маски - разрушение и озарение Кощеева царства. Оплакивание погибшего чудища есть первая часть, предшествующая воскресению. Маску сбрасывает не только сам погибший, но и весь мир вокруг.

Мгновенное световое преобразование мира сопровождается разрушением подвалов Кощеева замка, выходом из подземелья пленников и умерших. Тьма становится светом, безобразное прекрасным, смерть жизнью.

Фольклорное действо о смерти и воскресении - это первое слово, произнесенное человеком в мироздании. Это прасюжет, в нем генетический код всей мировой культуры. Кто подсказал его человеку? Сам "генетический код" сама природа.

С чем пришел человек во вселенную? Какой опыт всего живого был осознан им и запечатлен в мистериальном действе? Это то, что дано всему живущему в природе: зачатие, рождение, жизнь, смерть. Здесь модель всех первоначальных процессов, создающих человека. Параллелизм между биологическими моделями человеческого бытия и первоначальным трудовым процессом подмечен давно, и нет надобности его доказывать. Достаточно провести лишь ряд общеизвестных аналогий: добывание огня трением как имитация оплодотворения, охота как предсвадебное преследование (вспомним "сватовство стрелами" в "Царевне-лягушке"), наконец, более поздние процессы земледелия: вспахивание земли как нарушение девственности, посев зерна как зачатие, "рождение" первого снопа. Нa каждый из этих примеров можно привести гигантское количество материалов как словесно-фольклорного, так и магически-обрядового характера, но в этом нет необходимости, ибо аналогии эти в достаточной мере известны.