Оборотни и вампиры - Вильнев Ролан - Страница 36

Религии, даже самые развитые, как, например, католицизм, тоже подпадают под космический закон. Христианское причащение, этот обряд, «в котором верующий символически приобщается крови и плоти своего Бога», как сказал об этом Зигмунд Фрейд, очень близко тотеми-ческой трапезе язычников. Превращение вина, материальной субстанции, в субстанцию вечную и поглощение -вампирическое - этой священной жидкости были приняты не сразу. В частности, Папам Льву и Геласию пришлось бороться с сектой аквариев, изгонявших вино Тайной Вечери; вино, которое еретик Манес называл «желчью демона». Кроме этого священного каннибализма, сожжение врагов веры, умерщвление плоти, принесение «чудесных трупов» в жертву требующему их Богу роднят католицизм с самыми жестокими культами Баала, Кали и Тлалока. Поклонение крови

проявляется также и в возвеличивании мученичества, стигматов, кровавых жертв и мистического пресса. Наконец, некрофилия ясно видна в поклонении мощам, изображении пляски смерти, выставлении напоказ трупов и костей у капуцинов. В самом Риме, стоя напротив Терезы д'Авила, млеющей под дождем любовных стрел, которыми осыпает ее берниниевс-кий ангел, смехотворная святая Виктория демонстрирует поклонникам свою восковую грудь с зияющей раной. Может быть, она покровительница гуль? Santa Vittoria dei Vampiri ora pro nobis?

Святая Виктория Вампиров (итал.), молись за нас (лат.)

Во всяком случае, кончина здесь соединяется с развлечением. Вампиризм мог развиваться только вместе с христианством...

Понятно, что преступники, отождествляющие себя с богами или демонами, посредством очевидной причинной связи могли стремиться ощутить терпкий соленый вкус гемоглобина. Простые смертные, которые не могут - или не смеют -зайти так далеко, довольствуются литературой с особым уклоном (сказки, новеллы, комиксы) или устремляются в кинозалы. Вот что служит порукой вечности ликантропического и вампирического сюжетов: постоянное возобновление обеих категорий монстров, несомненно, лучшее, какое только можно придумать, доказательство реальности их существования.

С самого своего появления на свет «седьмое» искусство старалось омолодить мифы, и Жорж Мельес, который, как сказал Аполлинер, «заворожил грубую материю», проложил путь, воспользовавшись преданиями минувших веков.

Приняв во внимание множество клинических наблюдений, кино быстро сообразило, что между жестокостью и чувственностью существует тесная связь. Общедоступная замена античной трагедии, по определению Мари Бонапарт, кино в самом деле находит удовольствие в кровавых драмах. Фильмы ужасов, имеющие освободительную власть над инстинктами, постоянно к этому возвращаются и собирают толпы зрителей. В мире «созерцателей», в котором мы существуем, кино, таким образом, сумело сделать для многих необходимым перенесение на экран чудовищ, некогда ужасавших воображение. Оно придало им отличительные признаки, позаимствованные с равным успехом у демонологии и литературы. Вампира, к примеру, сразу же распознают по тому, что он не отбрасывает тени, отдает приказы волкам, читает в темноте, постоянно таскает с собой свой гроб, но вся его власть исчезает с восходом солнца. Толпы, онемев от восторга, ждут появления на экране жутких лиц Франкенштейна, Носферату, Дракулы или Твари из «Черной лагуны». Излияния этой нездоровой радости, тем более странной, что зрителям заранее в большинстве случаев известно, как и почему монстр будет побежден, заставили некоторых актеров специализироваться на смущающих нас ролях похотливых убийц. Борис-Карлоср, «человек с тысячей лиц» Лон Чани, Бела Лугоши и Петер Лорре так в этом преуспели, что уже трудно представить их себе не в образе волка-оборотня или вампира. Способствуют ли эти пугающие образы освобождению от чувства сексуальной неудовлетворенности? Отвечают ли они реальной потребности? Желанию Красавицы встретиться с Чудовищем и отдаться ему после притворного сопротивления? Конечно, они не соблазнят утонченных интеллектуалов и эстетов, которых больше взволнует чтение По, Готье или Лавк-рафта. Но кинематограф ужасов и не старается завоевать их узкий и чаще всего старающийся держаться особняком круг. У него есть огромная толпа зрителей, жаждущих неведомого, замираний и недозволенных объятий. В конце концов, возможно, заторможенное, притупившееся от будничности воображение ощущает необходимость в том, чтобы его подстегнули картинами ужаса и насилия? Эта потребность отвлечься и желание содрогнуться кажутся вполне естественными... Появление на экране волка-оборотня вызвало у специалистов меньше споров, чем появление вампиров. Может быть, его образ лучше поддается кинематографическому воплощению? Или он более эстетичен? Может быть, и так... Кроме того, более обильна литература, где речь идет о раздвоении личности -образцом в этой области остается Дориан Грей, — о метаморфозах («La РёНпе»(«Кошка»); «Le Renne blanc» («Белый северный олень»); «La Nuit du loup-garou» («Ночь волка-оборотня»)), или определенные сюжеты романов («Остров доктора Моро» ГДж.Уэллса или «Доктор Джекилл и мистер Хайд» Р.Л. Стивенсона), экранизированные, в частности, Джоном Бер-римором в 1920 и Фредериком Марчем в 1932 году.

Конечно, преобладают заурядные волки-оборотни, которые порождают юных хищников или кусают детей («Оборотень», «Дом Франкенштейна»). Но тема метаморфоз подарила нам также и незабываемый фильм Жана Кокто, где Чудовище, благодаря чистой и искренней любви, старалось очаровать Красавицу и завоевать ее. На самом деле речь шла о редком, исключительном фильме, резко выделяющемся на фоне вульгарности и дикого и грубого эротизма обычных историй о волках-оборотнях. Драматическая напряженность рождалась скорее от соединения психологических элементов, чем от внезапного появления отвратительного чудовища с волосатьь ми лапами и пеной на губах. Увы, не всем кинематографистам дано создать пригрезившийся мир, где поэтическое мышление будет соперничать с художественным совершенством. Кто знает, впрочем, понравился бы этот чудесный, фантастический мир завсегдатаям пещер ужасов? Эстетическому наслаждению они явно предпочитают мгновенное содрогание, зловещий реализм, отвратительные подробности, которые одни в этом мире, уже пресытившемся атомными ужасами, еще способны пощекотать их нервы скопофилов и потенциальных садистов. Проклятая троица - пластик, резина и папье-маше — принимает дань восторга этих любителей сильных ощущений, которые, перепутав местами ценности, помещают на один уровень тонкие любовные игры и грубые, даже преступные действия дорогих их сердцу монстров. Отсюда также происходит успех вампира в кино; эта новая симфония ужаса приводит в восторг жадную до неожиданностей толпу. Больше всего в поведении этой публики поражает то, что люди ищут новизны там, где нельзя и представить себе ничего, кроме стереотипов и повторов. Сколько же среди фильмов, названных восхитительными, гениальными и божественными (в эпитетах недостатка нет), халтуры, кривляния и безвкусицы! Именно отсутствие необычного заставляет постановщиков вести своих вампиров по запутанным лабиринтам приключений («Le Masque du Demon» («Маска Демона»), «Et Mourir de plaisir» («И умереть от наслаждения»)), заставляет их встречаться с комиками Эбботтом и Костелло («Abbott and Costello meet Frankenstein») и - кто бы мог подумать? - с Геркулесом

собственной персоной («Геркулес и вампиры»).

«Дракула» Тода Браунинга (1931), которым открывался ряд фильмов, посвященных этому персонажу, ставшему у Белы Лугоши особенно тревожащим и извращенным, был, несомненно, наиболее близким к исторической действительности. Но это был уникальный фильм, и кадры его остаются одними из лучших в этом жанре.

Все кинематографисты, впоследствии пытавшиеся эксплуатировать успех Браунинга, вынуждены были, под страхом плагиата, давать Дракуле сына (граф Алюкар), дочь, любовниц, жертвы и кошмары. Так мы попадаем в порочный круг, внутри которого бьется кинематограф ужасов. Или режиссер старается вырваться из тисков условности фольклора, сочиняя свой собственный мир сновидений и чувственных образов. Или же он строго придерживается легенды, приводящей в восторг кинолюбителей, и услаждает читателей комиксов и «Famous monsters». В том и другом случае он становится мишенью для критики эстетов или всех тех, кто держится за отжившую, но живучую традицию. Эта живучесть и представляет собой главную черту вампиризма, у которого, как у всякой легенды, нелегкая жизнь.