На пути к посвящению. Тайная духовная традиция ануннаков - де Лафайет Максимиллиан - Страница 3

— Мама, что они делают с девушкой? — кричал я, пытаясь спрятать лицо в рукав ее платья, лишь бы только не видеть этого ужасного зрелища. — Почему никто ей не поможет? Помоги ей, мама!

Группа из шести или семи мужчин, одетых во все черное, в черных же беретах и с большими револьверами, тащила молоденькую девушку к импровизированному «кабинету», состоявшему из шаткого столика и стула. Девушка плакала и отбивалась, умоляя о помощи, однако ее грубо швырнули на колени, и один из мужчин, державший в руках большие ножницы, начал безжалостно обрезать ей волосы.

Люди шли мимо, не обращая внимания на весь этот ужас, а некоторые даже останавливались, чтобы полюбоваться на происходящее.

— Я потом тебе объясню, — со вздохом сказала мать, осторожно перекладывая мою дрожащую ладонь в руку няни, и направилась к банде молодчиков.

— Немедленно прекратите! — потребовала она. — Довольно! Освободите бедняжку!

Главарь банды уставился на нее с нескрываемым изумлением. Он явно не ожидал, что кто-то рискнет вмешаться в его дела — тем более женщина.

— Да кто вы, черт возьми, такая, чтобы приказывать нам? — рявкнул он. — Мы, к вашему сведению, участники Сопротивления, а эта девка — грязная коллаборациониста, подстилка немецких солдат. Мы переловим этих шлюх и всем обреем головы! Так что лучше не вмешивайтесь.

— Коллаборационистка! — с презрением фыркнула мать. — Полстраны сотрудничало с немцами, не говоря уже о правительстве. И что, вы преследуете тех, кто был у власти и продал нас немцам? Нет, вы мучаете беспомощных девушек, вся вина которых заключается в том, что они пытались хоть как-то выжить! Вы просто бандиты!

Все замерли. Главарь, не зная, как ему реагировать, находился в явном замешательстве. Впрочем, он быстро понял: пойди он сейчас на попятный, и его авторитет будет утерян. Набравшись мужества, он шагнул вперед и схватил маму за волосы, которые она аккуратно закручивала на затылке. Прическа распалась, золотистые локоны рассыпались по спине.

— Так, может, и вы занимались тем же, мадам? — хмыкнул главарь. — Тогда нам придется остричь и ваши прекрасные волосы. Полагаю, вы неплохо развлеклись в обществе немцев?

Мама стояла ко мне спиной, и я не мог видеть ее лица, однако нетрудно было понять, насколько она рассержена. В такие минуты она выглядела по-настоящему устрашающе. Я попытался вырваться из рук няни, но та крепко сжимала мою ладонь. Словно в замедленном движении я видел, как мама выпрямляется во весь рост и с размаху отвешивает главарю пощечину. Тот отшатнулся в полном замешательстве.

— Да вы знаете, кто я? — голос матери звучал низко и угрожающе. — Я вдова Шарля Люмьера.

— Бог ты мой, — лицо главаря побледнело. — Простите меня, мадам Люмьер. Умоляю вас. Я же не знал!

Он повернулся к своим людям, которые все еще держали девушку. На голове у той почти не осталось волос.

— Отпустите ее. Это мадам Люмьер.

Те тут же повиновались, и бедняжка упала на мостовую.

— Ну же, дитя, — сказала мама, протягивая ей руку. — Поднимайся. Я помогу тебе.

Молодчики в полном молчании стояли вокруг, наблюдая за тем, как девушка с помощью мамы поднимается с земли.

— Чтобы я больше не видела вас на этой улице, — бросила мама главарю. — Вы и так напугали моего сына до такой степени, что он не забудет этого дня, даже когда вырастет. Убирайтесь!

В то время я еще не знал, каким уважением пользовалось среди участников Сопротивления имя моего отца. Трудно описать его заслуги перед этим движением и перед Францией в целом. Неудивительно, что молодчики поспешили исчезнуть, мы же направились домой. Девушка, еле живая от ужаса и усталости, опиралась на руку моей няни.

— Ты и правда сотрудничала с немцами, детка? — спросила мама, погладив заплаканное личико девушки.

— Да, мадам, — призналась та. — Понимаете, отца убили на войне, мама была совсем больна, а младший братик все время хотел есть… Мне очень стыдно за себя, мадам, но что мне оставалось делать? Нужно было кормить брата, иначе он умер бы с голоду… Мама бы тоже умерла, от разрыва сердца… И потом, это было всего несколько раз, правда-правда…

— Не думай больше об этом, — сказала ей моя мама. — Всем нам так или иначе приходилось выживать. Я помогу тебе и твоим близким уехать из Парижа. Поселим тебя там, где у меня есть кое-какая собственность и хорошие связи. Найдем тебе работу. Будешь жить и ни о чем не беспокоиться. Но пока что надо подобрать тебе парик, чтобы никто не знал, чтб с тобой сделали эти мерзавцы.

Наш дом, роскошный трехэтажный особняк — на счастье, почти не пострадавший во время войны, — находился в паре минут ходьбы. Я с величайшим облегчением забежал внутрь и тут же устремился по мраморной лестнице к себе в комнату.

На протяжении войны эта комната была единственным местом в доме, где я чувствовал себя в полной безопасности. Возможно, дело было в утешительном присутствии знакомых игрушек или же кровати, в которую я мог зарыться с головой. Точно не знаю. Мать, относившаяся ко мне с неизменной добротой и заботой, пыталась одно время оставлять меня на ночь в своей спальне (как раз тогда меня начали мучить кошмары).

Я и сам тянулся к ней, но не мог обойтись без своей комнаты, как без уютного кокона. Даже портреты предков, развешанные в разных залах и на лестницах, начинали пугать меня с приближением ночи, хотя днем я просто не обращал на них внимания. Моей младшей сестренке Сильви эти страхи были совершенно незнакомы. Ужасы войны обошли ее стороной, и на ее миловидном личике всегда сияла улыбка.

В тот вечер я бросился на кровать и разразился громкими рыданиями. За год до этого мой отец погиб на войне. И хотя военные действия уже кончились, я был глубоко травмирован этим опытом и смертью отца, которого любил всем сердцем. Мне было всего шесть лет, и, сколько я себя помнил, вокруг все время шла война. Меня пугали немцы, захватившие Париж, и я никак не мог поверить в то, что город больше не будут бомбить. Кошмары мучили меня каждую ночь, и я просыпался с криком и слезами. А тут еще эта бедная девушка, над которой измывались наши же сограждане! Нет, это было уже чересчур.

Спустя несколько минут в комнату вошла мама. Она нежно обняла меня. Все мое тело сотрясалось от глубоких рыданий.

— Мама, я хочу уехать отсюда. Если ты можешь отправить эту девушку в деревню, то почему бы нам всем тоже не уехать? Здесь же просто ужас: всюду бомбы, пожары, на девушек нападают прямо на улице. Мне страшно, мама. На тебя ведь тоже напали. Тот человек, я видел: он схватил тебя за волосы. Что, если они нападут на тетю или на Сильви? Может, нам лучше уехать?

— Но я выиграла эту битву, Жермен. Негодяй не просто испугался: он трусливо отступил, а потом и вовсе сбежал. В любом случае я сейчас не могу покинуть Париж. Мне нужно заниматься делами, которые остались после папы. От нас зависит очень много людей, и папе не понравилось бы, если бы мы их бросили. Со временем, когда все придет в норму, мы непременно отправимся в путешествие. А пока, если хочешь, я могу устроить тебе настоящие каникулы — где-нибудь подальше от Парижа.

— Ас тобой и Сильви все будет в порядке? Ведь тогда я не смогу позаботиться о вас, — спросил я, свято уверенный в том, что мое присутствие каким-то образом защищало маму и сестренку. Мама даже не улыбнулась, ответив мне со всей серьезностью:

— Конечно, дорогой, с нами все будет в полном порядке. Здесь есть кому позаботиться о нас. Это и тетушка, и наши слуги, и друзья, и все те, кто занят на наших предприятиях. К тому же я знакома с очень важными людьми, и они смогут оградить меня от любых неприятностей. Не стоит за нас беспокоиться. Тебе надо на время уехать из Парижа — немного отдохнуть, забыть о плохих снах. Париж теперь свободен, Жермен. Не будет больше ни бомб, ни чужих солдат. Война закончилась.

От этих слов я почувствовал себя лучше. Мне все еще не хотелось выходить из дома — по крайней мере, не в этот день. И я не был до конца уверен в том, что война действительно кончилась. Чаще всего мама оказывалась права, но кто знает: а вдруг немцы как-то обманули ее? В любом случае, я уже мог выйти из своей комнаты. Вместе с мамой мы направились к моей сестре. Тут мы устроились играть в железную дорогу, и на время я забыл о пережитых ужасах.