Человек, личность, духовность (СИ) - Грузман Генрих Густавович - Страница 10

Нацеленность материи на сознание и есть такое основоположение рационального анализа, которое не доказывается в недрах своего метода, а постулируется туда, исходя из очевидной достоверности, созерцаемой материальной действительности. Приоритет наблюдённой достоверности над рефлектированной достоверностью или, по-другому будь сказано, правдоподобия над умозрением составляет краеугольный камень рационализма в материалистическом методе, на базе чего утверждается важный когнитивный принцип - принцип наблюдаемости, и потому для всего метода в целом характерен высокий удельный вес эмпирических законов наблюдаемости. В силу этих последних нацеленность материи на сознание становит объективную базу тривиального бытийного опыта: солнечный луч влияет на растение, но не наоборот; телеэкран воздействует на глаз человека, а не наоборот; боль вызывает раздражение человека, но не обратно, и ad infinitum (до бесконечности), делающей саму векторную природу внешнего воздействия очевидной, как восход и заход солнца. Но, как восход и заход солнца ложны в качестве научного факта, так и нацеленность материи на сознание, будучи наблюдённой достоверностью, ложна перед лицом рефлектированной очевидности. Пульсационная методология, положив в свою основу безусловную первичность системы, вывела, что внешняя среда не есть некое исходное и первичное по отношению к системе, а суть совершенно безразличное, равнодушное и безучастное существование, и его безучастность длится бесконечно долго, пока сама система не активизирует это состояние и не вовлечёт его в свой динамический круг. Геологическая система высекает из одного внешнего монолита и Чёрное море, и Белое, и Жёлтое; аналогично из тех же компонентов среды муравьи сооружают термитники, а пчёлы - соты. Человек, попавший под дождь и ощущающий непосредственное воздействие стихийных дождевых струй, обретается, тем не менее, в пучине этой тотальной безучастности, ибо не чувствует ничего того, что предназначало бы струи именно для него в отличие от иных окружающих предметов. Находящихся под дождём; погода являет собой единую безразличную стихию, не имеющую каких-либо протекционистских интересов в отношении отдельных объектов, но зато объекты каждый по своему влияют на погоду, а человек. вооружившись зонтом, может прекратить дождь для себя.

Пульсационное положение о безучастности материи, казалось, просто вливается в учение Фихте об абсолютном Я, ибо первичность системы гносеологически отождествляется с первичностью Я, - и это действительно так, но только со стороны фихтевской идеи; со стороны метода оно отрицает рационалистический подход в самой своей основе. Рациональная логика теряет при этом, во-первых, своё основоположение, создаваемое толчком чужеродного тела, ибо начало перемещается в сферу чистого Я и приобретает не форму толчка, импульса, какого лишена идеальная деятельность интеллигенции у Фихте, а нечто иное, имеющее отношение к взаимопроникновению идеального и реального. И, во-вторых, и это самое главное, - рациональное мышление совершенно бессильно перед наиболее существенным явлением в действительном взаимоотношении материи и сознания - избирательностью человеческого духа при воздействии на безразличное материальное окружение. По существу, главные несоответствия строгой рациональной логики в системе Фихте есть неспособность данной логики охватить целеположенную избирательность духа, заложенную и в вымысле "вещи в себе", и в экспериментальной аберрации сознания и в прочем. Фихте не была известна теория естественного отбора Дарвина, обусловившая закономерность этого процесса отбора, и Фихте не была известна теория биосферы Вернадского, где показан свободный радикал, организовывающий деятельность естественного отбора. Последующий ход познания отодвинул, таким образом, горизонты фихтевской науки в новую перспективу, увеличив когнитивную ёмкость идеи абсолютного Я, как непосредственного выразителя всемогущества разума, прежде всего, за счёт ликвидации того пассивного статуса, которым вынуждено обладал в творении Фихте элемент "вещь в себе". Неестественно суженная ниша "вещи в себе" в умозрении Фихте, где она исполняла ограниченную роль источника внешнего толчка, сюжетно была связана только с компонентом не-Я. Это объясняется тем. что в этой точке, отражающей объективную и неустранимую в любой парадигме противоречивость идеи, как неограниченного производителя духовной энергии, и метода, как ограниченного практической потребности того же духа, скрестились потенциальные ходы различных форм разума - идеального и реального. Фихте была зафиксирована, но не прорефлексирована, данная точка, и тем самым он отдал предпочтение реальному методическому компоненту, сделав её источником толчка, тобто отправным пунктом рационального выведения, а потому какое-то особое значение "вещи в себе" оказалось излишним, и эта последняя стала "химерой". Но поскольку Фихте предпочёл метод идее, то есть принял сугубо материалистическую позу в познании, то он стал проводником материалистического воззрения, отказывая в то же время материализму (догматизму) в праве на самостоятельное существование. Концепт о безучастности материи устраняет это недоразумение с фихтевского глубокомыслия тем, что признаёт "вещь в себе" реально существующим объектом, в полной мере подверженным компетенции Я, но в особой, вымышленной разумом форме, и в то же время выставляет на переднюю линию иные аспекты.

Восприняв идеологию Канта в целом, в частном случае Фихте отказал в идее Канта о "вещи в себе" и не принял суждения Канта по этому поводу: "Считая предметы чувств лишь явлениями, мы ведь тем самым признаём, что в основе их лежит вещь в себе, хотя мы не знаем, какова она сама по себе, а знаем только её явления, т.е. способ, каким это неизвестное нечто воздействует на наши чувства. Таким образом, рассудок, допуская явления, тем самым признаёт и существование вещи в себе; и в этом смысле мы можем сказать, что представление о таких сущностях, лежащих в основе явления, стало быть, о чисто умопостигаемых сущностях, не только допустимо, но и неизбежно" (1966,т.4,ч.1,с.134). Пульсационное умозрение расширяет именно кантовское, а не фихтевское, понимание "вещи в себе", и эту последнюю мыслит как безучастную умопостигаемую сущность, явление которой не воздействует на наши чувства, а извлекается и впитывается человеческим сознанием. И кантовское понимание "вещи в себе", или, как он называет, "ноумена", требует различать в любой внедуховной реальности ("ощущаемое", "осязаемое" или "мыслимое", по Фихте) два порядка: саму "вещь в себе" и явление, происходящее из "вещи в себе", а потому Кант указывает на недопустимость принимать "...совершенно неопределённое понятие умопостигаемого объекта как некоторого нечто вообще, находящегося вне нашей чувственности, за определённое понятие сущности, которую мы могли бы некоторым образом познать с помощью рассудка" (1964,т.3,с.307-308).

Таким образом, никакой материальный объект не может быть познанным до конца, хотя бы потому, что нам неизвестен критерий постулирования данного конца, и "вещь в себе" не может быть названа вещью, ибо какое угодно определённое изъятие или явление сопровождается неопределённым, но умопостигаемым остатком или ноуменом. Однако явление не происходит от явления, а выпадает из состояния, и человеческое Я конструирует такие состояния, которые обусловили бы раскрытие ноумена в новое явление, - это и есть опыт, но не только как эксперимент в качестве нацеленного опыта, но и как эмпирическое созерцание. Во всех своих смыслах, - и как начальный пункт познания, и как кантовская априорно-созерцательная форма рассудка, и как отправной момент рациональной логики, - опыт, следовательно, прежде всего суть продукт сознания: провоцируя становление нового явления, Я как бы "прячется", максимально отстраняется от своей сущности, создавая благоприятные условия и не ограничивая самостоятельность внешнего ноумена, держа его постоянно под прицелом, но не наоборот. Эта операция осуществляется в соответствии с тем предустановленным побуждением Я, которое Фихте назвал вымыслом "вещи в себе": разум вымышляет в ноумене новые знания, заранее предполагая в нём сокровищницу, призванную обогатить разум и повысить духовный потенциал сознания. Это положение чрезвычайно важно для концепции философской культуры, ибо оно образует посылку суждения о культуре как природе в человеке, и, во-вторых, делает возможным воспринимать любого другого человека в качестве "вещи в себе" в значении источника обогащения. Следовательно, знание из незнания (или явление из ноумена) - это материализм, а знание из знания - это идеализм, и этим аннулируется фихтевский приговор в отношении философской стороны философской культуры, поскольку материализм вовсе не покрывается идеализмом, и отношение "вещь в себе" и "Я в себе", хотя и не входит в объём системы Я - не-Я, но характеризуется теми же свойствами взаимопроникновения и взаимоопределения. А само определение идеализма в начальном моменте должно исходить из кантовской дефиниции: "Идеализм состоит в утверждении, что существуют только мыслящие существа, а остальные вещи, которые мы думаем воспринимать в созерцании, суть только представления в мыслящих существах" (1966,т.4,ч.1,с.105), и дополняться представлением о том, что идеализм "Я в себе" имеет в себе материализм как своё первичное определение. Итак, материализм не содержит в себе ничего идейно специфического, чего не было бы в идеализме, а современный материализм развился в грандиозную систему исключительно на базе узурпации и монополизма тех гносеологических и методологических особенностей, которыми сознание снабжает материю в когнитивных целях.