Супермен (сборник) - Фолкнер Уильям Катберт - Страница 23

Ни звука не слышалось на всем стадионе, когда Вик перескочил через забор и скрылся в направлении своей парикмахерской. Может быть, потому что очень уж непривычно видеть, чтобы судья вот так бросал все посреди игры и уходил с поля, но люди не сразу поняли, что произошло. Впрочем, в конце концов минут через двадцать матч возобновился. Устроитель турнира по провинции уговорил тренера из местной средней школы, сидевшего среди зрителей на главной трибуне, досудить матч, и потом уж ни та, ни другая команда ни разу не оспорила судью. Луизианские «Королевы» выиграли со счетом пять-три.

Как только матч закончился, толпа мужчин поспешила в центр, к парикмахерской Вика Шора. Вик уже откинул кресло назад и, удобно в нем растянувшись, читал свод правил игры в бейсбол. Двенадцать, а то и четырнадцать человек набилось к тому времени в крохотную парикмахерскую и почти столько же стояло в дверях или заглядывало в окна.

— Что такое стряслось, Вик? — спросил один. — Отчего ты этаким манером бросил судить посреди матча? В жизни не видал, чтобы судья бросил судить.

— Я спортсмен и верю в честную игру, — спокойно сказал Вик, отрываясь от книги правил. — И это главное, чего я стремлюсь придерживаться, когда сужу матч. Я веду себя по-спортивному, потому что считаю — это на благо честной игры. Но эти девицы… эти дамы, играющие в софтбол… эти…

— Что они тебе говорили, Вик? — спросил другой. — Обзывали тебя?

— Нет, конечно, — ответил он, с важным видом покачав головой. — Они же дамы. Дамы судью обзывать не станут.

— Тогда что же они тебе такое сказали, что ты все бросил и ушел, а, Вик? — спросил третий.

Отпустив рычаг, Вик резко поднял кресло и себя вместе с ним и вот уже сидел строго вертикально. Книгу правил он сунул в набедренный карман.

— Я вам скажу, что они говорили — ответил он, кивая собравшимся. — Одна из девушек — такая симпатичная, с зеленой лентой в рыжих волосах — в общем, подходит она ко мне и протягивает руку. Я ее спрашиваю, чего она хочет, а она говорит: если б я вынул свои стеклянные глаза, она бы мне их протерла от пыли. Потом подходит другая — такая блондиночка, очень спереди выпуклая — так вот, подошла она очень близко и спросила, хорошо ли я спал последние ночи. Я спрашиваю, зачем ей это знать, а она говорит: потому что я веду себя так, будто хочу отыграться за весь недосып, приключившийся со мной по разным причинам. И еще было много всяких таких разговоров, и было бы еще больше, если б я не ушел тогда с поля.

— Брось, Вик, — заметил, посмеиваясь, кто-то в толпе. — Это еще ерунда. Мне доводилось слышать, как бейсболисты, разозлившись, говорили судье кое-что в тысячу раз хуже. Тебя просто поругали на старинный лад, ты и сам это знаешь.

— Верно, — согласился Вик и медленно кивнул головой. — Если такое, да еще и почище, говорят бейсболисты, это не имеет никакого значения, но совсем другое дело, когда это говорит девушка.

— Почему другое? — спросил кто-то.

— А потому, что девушки, говоря все это, улыбались, вот почему. Распоследняя из девушек подходила поближе и улыбалась своей лучшей улыбкой, говоря мне какую-нибудь гадость. Я просто не мог этого стерпеть, потому что означало это только одно; она говорила без всяких шуток, на полном серьезе. Я могу стерпеть, когда меня поносят бейсболисты, не придаю этому значения потому что знаю: они убеждены, что делают это ради честной игры. Но эти спортсменки, эти софтболистки — им же на честную игру было наплевать! Им нужно было только выиграть!

Когда поезд медленно отошел от перрона Центрального вокзала, Фрэнсис Бэрон вынул из кармана миниатюрную шахматную доску и стал пристально смотреть на нее. Фигур он не расставлял, он принялся просто разглядывать шестьдесят четыре клетки, на которых он разыгрывал не только шахматные партии, но, можно сказать, всю собственную жизнь. И вот, пока он разглядывал пустую доску, перед его мысленным взором по ней начали двигаться и перестраиваться невидимые фигуры, самостоятельно образуя сложнейшие комбинации его партий. В точности так, как он однажды сказал: «На определенном этапе наступает момент, когда перестаешь двигать фигуры, а просто наблюдаешь за ними». Фрэнсис Бэрон пришел к этому этапу, когда ему исполнилось двадцать лет. То, чем он сейчас занимался и предполагал заниматься до прибытия в Бостон, можно сравнить с гаммами, которыми великий виртуоз, не пропуская ни дня, регулярно упражняет пальцы. Тренировка, поддержание формы — но не только. Он знал, что из этих незамысловатых забав может возникнуть озарение, которое в свой час решит какую-нибудь партию, — некий тонкий, но безошибочный вариант, еще ни разу не упомянутый в книгах. Такое уже прежде случалось, и в книги вносились лестные для него дополнения: «Нижеследующая блестящая комбинация была впервые разыграна американским гроссмейстером Фрэнсисом Бэроном…»

И вот он, в свои сорок лет, направлялся на очередной международный турнир; в его внешности не было теперь ничего, что хоть отдаленно напоминало бы такую редкую и артистичную натуру, как гроссмейстер по шахматам. Он был маленького роста, одет аккуратно и скромно, единственной его отличительной особенностью была весьма крупная шарообразная голова, с которой сквозь очки в серебряной оправе на вас внимательно смотрели большие глаза. Из-за такой неприметной внешности в сочетании с великолепной игрой кто-то прозвал его Могучей Пешкой, и прозвище вместе с более торжественным званием мастера по шахматам так и осталось за ним с первых его турниров.

Проходя по вагону, кондукторы и пассажиры с любопытством смотрели на низенького человечка, бережно державшего на коленях шахматную доску, словно хрупкую драгоценность, а красивый молодой человек, который сидел рядом с хорошенькой девушкой по другую сторону прохода, наклонился к нему и спросил:

— Хотите, сыграем партию?

Несколько раздраженный, Бэрон поднял глаза.

— Нет, благодарю вас, — холодно ответил он; на этих словах он мысленно разменял ферзей с невидимым соперником и получил преимущество в одну пешку. Быть гроссмейстером не так-то просто; ему нельзя играть с первым встречным. Даже гроссмейстеры проигрывают, и на удивление часто; а поражение от неизвестного соперника в вагоне поезда может совсем выбить из колеи, не говоря уж об ущербе для репутации. Кроме того, хотя Бэрон был еще молод по сравнению с большинством гроссмейстеров, которые будут его соперниками на турнире, он относился к новому поколению шахматистов с большим уважением, которому предстояло вскоре перейти в страх. Вероятно, он и сам в свое время выглядел простаком; в двадцать три года он в первой из многих партий нанес поражение Оримунду. Теперь он не стал бы винить Оримунда за весьма нелюбезное обхождение после проигрыша.

Испугавшись, что его ответ мог показаться излишне резким, он добавил:

— Видите ли, я ужасно занят, — и тут же понял, что это, наверное, прозвучало нелепо.

— Вы пойдете на турнир в Бостоне? — спросил молодой человек.

Бэрон заколебался.

— Да, — наконец сказал он. — Да, я рассчитываю там быть.

Внутренний голос решительно сказал: ладья берет ладью, пешка берет ладью, шах… эндшпиль будет проще простого.

— Я полагаю, основная борьба пойдет между Оримундом, Саваром и Бэроном, — заметил молодой человек. — У остальных нет шансов устоять против трех таких игроков.

«Мат, — размышлял Бэрон, — можно поставить очень малыми силами, потому что белого короля с трех сторон блокируют собственные пешки».

— Я в восторге от Оримунда, — продолжал молодой человек. — Он последний из старой плеяды мастеров. У него самый мощный атакующий стиль из всех, кого я знаю. Я очень надеюсь, что он снова станет чемпионом. Это была бы победа не только самого Оримунда, но и его стиля игры.

— Современный стиль вам не очень нравится? — спросил Бэрон.

— Чересчур тонок, чересчур осторожен, — сказал молодой человек. — Современный стиль в шахматах — не игра, а выжидание.