Психоанализ и бессознательное. Порнография и непристойность - Лоуренс Дэвид Герберт - Страница 39

Будем же остерегаться каких-либо идеалов даже для своего собственного употребления. Но особенно будем их остерегаться в отношении своих детей. Ибо, внушая эти идеалы своим детям, мы тем самым обрекаем их на страдания. Мудрость — вот все, чем мы можем и должны обладать. А мудрость — это не теория, а состояние души. Это то состояние, пребывая в котором мы можем отдавать себе полный отчет в своей собственной целостности и неповторимости, сознавать многогранную природу нашего бытия. Это то состояние, в котором мы можем сознавать всю значимость взаимоотношений, существующих между нами и нашими близкими. Это то состояние, пребывая в котором мы принимаем на себя всю полноту ответственности за свою собственную душу и за живые, динамические отношения с другими людьми, из чего, собственно, и состоит наше бытие. Не нужно требовать от других, чтобы они осознали это. Каждый должен это требовать прежде всего от себя. Но вместо того чтобы стремиться к этому осознанию, люди сегодня предпочитают пустые и не очень честные отговорки, они говорят: никто в этом мире ничего не знает, разве что дети и идиоты. Это не просто софистика, это преступное малодушие, попытка уклониться от жизненной ответственности, и это чрезвычайно опасно для нас.

Единственный и естественный выход — быть всегда и во всем честным и искренним. Если ребенку нужно принять касторку, вы ему просто скажите:

— Послушай, ты должен проглотить это лекарство. Это необходимо для твоего желудка. Можешь поверить мне, потому что это действительно так. Ну-ка, открывай рот пошире.

К чему тут уговоры, убеждения и уловки? Дети в этом смысле мудрее нас. Они очень быстро распознают несоответствие между нашими благими намерениями и нашими истинными желаниями. Они готовы подыгрывать нам в нашей маленькой лжи, а на самом деле будут навязывать нам свою игру, пока не доведут нас до белого каления.

— Ты же любишь мамочку, не правда ли, дорогой? — слащавым голосом говорит сыну мать.

Совершенно недопустимый прием! Такие великие чувства, как любовь, проявляются без всяких слов. Разговоры о любви — это просто признак раздражения «неподобающим» поведением сына.

— Бедная киска! Ты должен любить свою бедную киску! — поучаем мы ребенка.

Какое ханжество! Какое неприкрытое ханжество! Призывать к любви на основании притворной жалости! Мы ведь тем самым прививаем мальчику лицемерие.

Если ребенок плохо обращается с кошкой, просто скажите ему:

— Перестань мучить кошку. У тебя своя жизнь, у нее своя, и не мешай ей жить своей жизнью.

А если это не поможет, действуйте по принципу «зуб за зуб»:

— Что, опять дернул кошку за хвост? А вот сейчас я дерну тебя за нос — посмотрим, как тебе это понравится!

И дергайте, да почувствительнее.

Разумеется, детям можно иногда позволять дергать кота за хвост. Им можно порой разрешить стянуть из буфета сахар. Им должно быть позволено иногда портить вещи, которые портить нельзя. И им можно иногда разрешать «рассказывать вам сказки» или, попросту говоря, лгать. Жизнь вынуждает нас время от времени лгать — это все равно что надевать брюки, чтобы скрыть свою наготу. Мораль — деликатная штука, и здесь главное, чтобы душа была в ладу сама с собой, а не с какими-то правилами и предписаниями. Да, ребенок не должен тянуть кота за хвост, воровать сахар, портить мебель и лгать, но он может иногда делать это, если не превышает определенных пределов. Боюсь только, что никто из нас не сможет сказать, где именно эти пределы. Поэтому мы и вынуждены иногда делать вид, что ничего не замечаем, когда ребенок делает это. А если в один прекрасный момент он все же выведет нас из терпения и мы шлепнем его за то, что он мучает кошку, — что ж, такова жизнь.

— Вот тебе за все те разы, когда ты мучил кошку и дергал ее за хвост, — добавляем при этом мы.

И он, конечно, разозлится на нас, как мы на него. Но какое это имеет значение? Дети чувствительны к переливам эмоциональных страстей и прощают даже явную несправедливость, если она спонтанна, а не преднамеренна. Они понимают, что мы несовершенны. Чего они не прощают, так это наших претензий на совершенство и нашего раздражения по поводу их несовершенства.

Наука проявляет свою примитивность, относясь к человеческому телу как к разновидности сложного механизма, составленного из множества механических узлов, каждый из которых работает автоматически и в слаженности со всеми другими. Дескать, организм человека — это большая машина, а его разнообразные органы — это машины поменьше, и вся эта колымага, получив с рождения старт, катится как-то по жизни сама собой. А единственный «бог из машины», то бишь человеческие воля и разум, дескать, живет у нее в приживалах.

Таков ортодоксальный взгляд. Что касается души, то если мы и допускаем ее существование, то воспринимаем ее, как некую пустоту внутри машины, вечно ускользающую от точного определения. Ну, а если с машиной что-то не так, мы про душу вообще забываем. Мы тогда вызываем главного механика по машинам, то бишь врача. И этот мошенник с самым серьезным видом копается в нашей машине, то есть внутри нас. Нет, как механик человеческого устройства он вполне хорош. Беда только в том, что, пока он со знанием дела разбирает и паяет наш двигатель, жизнь наша по капельке угасает. Но, в самом деле, не винить же в этом врачей!

Очевидно, что, даже если смотреть на человеческое тело как на сложную, совершенную и прекрасно отлаженную машину, мы все же не сможем и на минуту заставить ее работать, если все ее функции и механизмы не будут самым тщательным образом контролироваться из какого-то центра. Еще сложнее вообразить себе самоэволюцию подобной машины. Мыслимое ли дело, чтобы машина, пусть даже простая прялка, автоматически сама себя совершенствовала? Видимо, все же «бог из машины» существовал еще до того, как стала существовать сама машина.

Вот так обстоят дела с человеческим телом. Некий центральный «бог из машины» должен постоянно присутствовать в каждом живом организме. Даже у маленького жучка должна быть своя крошечная душа, заставляющая его ползти вперед. Ну а душа homo sapiens, человека разумного, позволяет ему твердо стоять на своих двоих. Только не требуйте у меня определения понятия «душа». С таким же успехом вы можете требовать у велосипеда, чтобы он дал определение тому, что такое его наездница, с грациозностью юной богини направляющая его механическое тело неведомо куда и зачем. На самом деле юная леди мчится навстречу юному джентльмену — но откуда, скажите на милость, знать об этом велосипеду? Да и, говоря по правде, до этого юного джентльмена велосипеду и дела-то нет. Тем не менее сам велосипед не смог бы проделать долгий двадцатикилометровый путь из одного пункта в другой, не управляй им юная леди, спешащая на свидание со своим юным джентльменом.

Видимо, подобным же образом и наши с вами тела-машины оседланы каждое своим собственным божком-наездником. Вот его-то нам и придется назвать нашей индивидуальной душой и с тем оставить пребывать там, где он пребывает. Далеко ли уедет велосипед, если будет пытаться «дать определение» сидящей на нем юной леди? И все же будьте уверены, что он не станет отрицать тот факт, что эта юная леди уверенно сидит в его седле. Даже Солнце не стало бы описывать круги по небу, не будь и у него своего седока. Но поскольку Солнце — далеко не единственное светило на звездном небосклоне, мы не будем от него требовать, чтобы оно «дало определение» своему седоку исключительно с позиций нашей солнечной системы. И, тем не менее, какой-то седок должен быть — седок нашей многоколесной Вселенной.

Но оставим в покое Вселенную. Эта игрушка чересчур велика для меня. Давайте лучше поговорим обо мне. В самом начале моей жизни, раньше всего другого, возникло мое «я». Возникло (или было уже до того) таинственное маленькое целое, божок, построивший машину и затем отправившийся на ней в долгое путешествие лет этак на семьдесят. Но давайте пока поговорим о самой машине, а не о «боге из машины». Представьте себе на минуту, что вы — велосипед, а не наделенный разумом велосипедист. Так вот, согласитесь — единственное, что вы можете сделать, давая определение «велосипедисту» нашего тела, так это попытаться дать ему такое определение с позиций нашего же собственного тела. Иначе говоря, «велосипед» сказал бы примерно следующее: