Путь Гегеля к «Науке логики» (Формирование принципов системности и историзма) - Мотрошилова Неля Васильевна - Страница 25

Не станем из-за недостатка места разбирать другие рецензии Гегеля на произведения авторов, которых вообще можно было бы счесть малозначительными, недостойными внимания, когда бы их «системное творчество» не определяло лицо господствующей философии Германии конца XVIII – начала XIX в. Неудивительно, что в этих рецензиях Гегель только намечает, но не разбирает позитивные проблемы, касающиеся системности. Как и в работе «Различие…», в произведениях 1802 – 1803 гг. отправной точкой анализа проблемы системности для Гегеля продолжает оставаться размежевание с великими философами – Кантом и Фихте или по крайней мере со столь серьезными мыслителями, как Якоби.

Обстоятельная критическая и одновременно позитивная работа проделана Гегелем в йенском сочинении «Вера и знание, или Рефлексивная философия субъективности, взятая в полноте ее форм – в качестве философии Канта, Якоби и Фихте»[9]. Не входя во все детали полемики, коснемся только проблемы системности.

Теоретический аспект проблемы, который разбирается Гегелем и который существен для научной системы философии, состоит в следующем: где философия берет материал для системного конструирования, как она его использует и обрабатывает? Это вопрос, который стоит в центре названной работы и решается в полемике с Кантом, Фихте, Якоби. В работе «Вера и знание…» речь идет о таких проблемах, как нравственность, благочестивость, образование индивида, которые отнесены к практической философии. В этом контексте разрабатывается проблема соотношения между эмпирическим материалом и специфическими для самой философии системными предпосылками. Итак, на одной стороне стоит «понятие» с его «бесконечностью», на другой – эмпирия с многообразием конечного. Каково же между ними отношение?

Типичная для эпохи Просвещения посылка, превратившаяся в «прочный принцип системы образования», согласно Гегелю, такова: единственную реальность представляет конечное, которое в себе и для себя абсолютно, содержит множество единичностей. Стало быть, и содержание должно исходить от него, и только от него, как бы заполняя заведомо пустую, все готовую принять в себя форму понятия. «Бесконечное, понятие, будучи в себе пустым, представляя собой ничто, обретает свое содержание благодаря тому, к чему оно отнесено в своем противоположении, а именно из эмпирического блаженства (Glückseligkeit) индивида…» ⁶⁸ Немецкая философия, отмечает Гегель, стремилась преодолеть идейные установки Просвещения прежде всего потому, что считала их дуалистическими: как же бесконечное примет в себя конечное, если последнее чуждо ему, хотя и господствует над ним? Проблема разбирается так, что постоянно переплетаются анализ систем, понятий, текстов Канта, Фихте, Шеллинга и выходы Гегеля к широкой исторической оценке самого запечатленного в них типа философского рассуждения. И тут его анализ связан со своеобразным историзмом, который проявляется в попытках дать обобщенный, но исторически определенный образ, объединяющий объективные предпосылки и эпохальные характеристики познания.

Например, эвдемонизм, присущий философии Просвещения, Гегель понимает как выраженный ею с наибольшей четкостью жизненный принцип, который состоял в легитимизации чувственного, конечного, субъективного, эмпирического и который пришел на смену многовековому их принижению перед лицом «высшего духа». «Но вот это основное в эвдемонизме и Просвещении, что превратило прекрасную субъективность протестантизма в нечто эмпирическое, а поэзию его страдания, стыдившегося всякого примирения с эмпирическим бытием, – в прозу удовлетворенности этим конечным… – какое отношение данная черта имеет к философии Канта, Фихте, Якоби?» ⁶⁹ – задает вопрос Гегель, как бы предупреждая недоумение читателя. Ответ его таков: как бы ни стремились немецкие философы противостоять эвдемонистскому духу Просвещения, как бы ни хотели они приостановить распространение культа конечного, все же несмотря на сознательную направленность «непосредственно против принципа эвдемонизма» ⁷⁰ Кант, Фихте, Якоби не сумели выйти за его рамки. И пусть немецкие философы подчеркнули активность духа, особенность позиции мыслящего субъекта, они поддались Просвещению в том, что решились взять «разум только в его форме конечности». Тем самым была лишь «поднята до системы рефлексивная культура» ⁷¹, которая не может не соотноситься с конечным субъектом и конечным миром. «Так как прочная позиция, которую всесильная эпоха зафиксировала для философии, есть разум, аффицируемый чувственностью, то исходной задачей философии могло быть провозглашено познание не бога, а человека. Этот человек и человечество суть абсолютные исходные принципы философии – именно неподвижная, непреодолимая конечность разума, взятого не как отблеск вечной красоты, не как духовный фокус универсума, но как абсолютная чувственность…» ⁷²

В этом рассуждении Гегеля подчеркнем два момента. Во-первых, позиция философов, отправляющихся от «аффицируемой» предметами и «аффицирующей» рассудок чувственности как первоосновы философского системного построения, с полным на то основанием объявляется эпохальной исторической характеристикой, увязывается с глубоким интересом европейской культуры нового времени к человеку. Во-вторых, существенна идейная переориентация Гегеля: если раньше он ратовал именно за «человечность» исходных позиций философа, за их близость к миру чувств, мыслей, к «жизненному миру» (воспользуемся гуссерлевским термином) индивида, то теперь, как мы видим, мыслитель уже страстно восстает против превращения конечного в единственную и высшую реальность, по отношению к которой духовное со всеми его принципами, включая нравственные, есть простое производное, пустая форма, заполняемая лишь «конечным» содержанием.

Тем самым мыслителем объявлена не прекращающаяся и далее война – и не только против материалистических, эвдемонистско-утилитаристских тенденций философии Просвещения (во многих других моментах, впрочем, высоко ценимой Гегелем), но также против материалистических оснований учения Канта, которые – включая эпохально толкуемую идею об «аффицируемой» предметами чувственности – прозорливо выводятся Гегелем из духа эпохи, из ее характерных идейных принципов. Основным недостатком кантианства Гегель как раз и считает дуализм, который, по его мнению, воспроизводится в различных формах, делая несостоятельной претензию Канта на последовательность философского анализа. Гегель отвергает кантовскую манеру выведения характеристик познания и знания, следовательно, построение гносеологических и логических разделов системы из эмпирического материала, относящегося к сознанию. Перед нами здесь выступает не философский разум, заявляет Гегель, а самый обыкновенный рассудок – эмпирическое человеческое сознание ⁷³.

В кантовской философии, продолжает Гегель, с продуктивной способностью воображения происходят превращения: «ее чистая идея» объединяется то с априористским изображением (соответственно системным ходом мысли), то берется в обыкновенной эмпирической, психологической форме. Правда, Гегель порой отмечает (как и в работе «Различие…») некоторые моменты философии Канта, созвучные принципу тождества, зарождающемуся абсолютному идеализму и соответствующему пониманию «спекулятивного» характера системности. Например, толкование в «Критике практического разума» веры в бога (но не проблем, касающихся веры в бессмертие души – их интерпретацией Гегель весьма недоволен). Однако основной вывод Гегеля таков: в философии Канта нет «подлинного», непротиворечиво, монистически выбранного основания для философской системы – должным образом понятого духа, а потому «такой формальный идеализм» не способен создать и истинную философскую систему. (На примере дедукции каузального принципа, осуществленного Якоби в работе «Давид Юм», Гегель удачно вскрывает искусственность «системной дедукции», игравшей немалую роль в трансцендентальном идеализме ⁷⁴.)