Майя (фантастическая повесть) Русский оккультный роман. Том VI - Желиховская Вера Петровна - Страница 28

Майя, поняв, наконец, в чем дело, бросилась было на лестницу с отчаянным воплем: «Ариан! Отец!» — но Орнаева ее перехватила и захлопнула перед ней и вторую дверь в ее комнату.

— Туда нельзя! Разве не видите вы?.. Лестница горит!.. Нам одно спасение — балкон! — кричала она, схватив за руку девушку, лишившуюся всякого соображения. — Поймите же, не медлите! Скорее туда, на балкон… Боже мой!

Но тут только она заметила, что Майя совсем раздета. Она сорвала с вешалки какой-то пеньюар, схватила одеяло с постели, и, закутав вырывавшуюся из рук ее Майю, напрасно тянула ее к выходу.

Наконец Орнаева поняла, что напрасно с ней теряет время, что надо действовать не убеждениями, а силой. С удивительным присутствием духа и быстротой она бросилась к дверям, заперла их, и выхватив ключ, подбежала к балкону.

Цветник был полон народа. Никого не узнавая, она отчаянно стала звать на помощь.

— Сюда! Сюда!.. Несите нам лестницу!..

Тут она увидела графа и Бухарова, метавшихся внизу; люди со двора уже тащили лестницы.

— Сюда! Скорее, Ариан!.. Спасите Майю!.. Скорее!.. Ей дурно… Я не могу одна…

И точно. Майя в эту минуту схватилась за голову и без чувств упала на пол. Черный дым и огненные струйки врывались в замочную скважину, ползли в щели из-под дверей. Еще минута, и упавшее с Майи одеяло задымилось и вспыхнуло… Она лежала в обмороке на полу, в двух шагах от огня.

Вне себя, Орнаева бросилась к ней.

Поднять ее, дотащить только до балкона, и она спасена. Но бедная женщина чувствовала, что у нее подкашиваются ноги, кружится голова, что она сама обессилела и готова упасть.

— О, Боже мой!.. О, Господи! Дай мне сил!.. Помоги мне ее спасти! — страстно вскричала она, забывая о себе самой.

В эту секунду в средине комнаты, между балконом и ими, раздался треск и пол вспыхнул синим пламенем. Но Софья Павловна смотрела не на огонь, а на внезапно восставшего пред ними человека в белой одежде.

Величественный, спокойный, печально улыбающийся ей, он простер руку свою над безжизненным телом девушки, и вдруг оно стало легко, как тело малого ребенка, на руках Софьи Павловны. Без усилия донесла она Майю до балкона, а сама смотрела, не спуская глаз с белого человека.

Он стоял у самого огня, не обращая на него внимания, глядя на нее глубоким, ласковым взглядом.

В эту минуту над перилами балкона показалась голова графа Кармы. Миг, и он перепрыгнул на балкон и, на пороге пылавшей комнаты, принял свою невесту.

— Вот она! Берите ее! Невредима — благодаря Белому брату! — прошептала Орнаева, с рук на руки передавая бесчувственную Майю.

Но Ариан не расслышал ее слов.

Он схватил в объятия девушку, перешагнул через перила со своей дорогой ношей и закричал ей:

— Сейчас! Я сейчас помогу вам сойти!

Но когда граф передал свою невесту на руки Бухарову, стоявшему на полпути к земле, и поспешно взбежал снова вверх, он не успел подать руки Софье Павловне, — она лишь мелькнула перед ним на пороге комнаты, падая внутрь ее, вся охваченная пламенем, и исчезла в дыме и грохоте провалившегося пола.

Через несколько часов, когда не столько усилия людские, как дождь, не перестававший идти до утра, прекратил пожар, обугленное тело Орнаевой было найдено среди дымившихся головней гостиной, откуда и занялся огонь по неизвестной и совершенно непонятной причине. Она и сам хозяин дома оказались единственными жертвами этой ужасной катастрофы.

Но профессор Ринарди погиб не от огня. Смерть его тоже оказалась фактом загадочным.

Остывшее тело его было найдено на другой день в некотором расстоянии от дома, в чаще парка. Фонарь, оброненный им по направлению к павильону, и отворенная дверь его указывали, что профессор зачем-то ходил туда ночью. Предполагать надо было, что он, занимаясь чем-то в хижине во время грозы, неожиданно заметил в стороне дома огонь, побежал к нему, но, увидав пожар, был сражен на месте. Вскрытие тела подтвердило эти предположения: профессор скончался мгновенно, от разрыва сердца.

Дом сгорел не совсем: только пустые ночью приемные комнаты и над ними все помещение Майи. Этим обстоятельством и объяснилось, что ни одна душа, кроме хозяина дома и его так несчастно погибшей родственницы, ничем не поплатилась, кроме разве испуга. Майя Ринарди не потерпела от огня ни единым ожогом; зато впоследствии едва не поплатилась жизнью или рассудком, — оба эти бедствия ей одинаково грозили во время ее продолжительной болезни. Тем не менее многие доктора нашли, что нервная горячка явилась благодетельным исходом и спасла ее от сумасшествия.

Бухаровы, с истинным самоотвержением приютившие и вынянчившие ее, не могли потом во всю жизнь достаточно надивиться последовательности болезненных видений Майи и ее удивительному бреду.

В полном забытьи, но с широко открытыми глазами, Майя вела целые разговоры с личностями, порожденными ее фантазией. Что ей представлялись умершие, — отец ее, мать и Софья Павловна, — тому не удивлялись окружавшие: это было в порядке вещей! Но она всего дольше и чаще беседовала с каким-то Кассинием, — личностью совершенно неведомой ее новым друзьям, — «вероятно, измышленной ее больным воображением», предполагали Бухаровы. Но граф Ариан, знавший более их, сердито хмурил брови, когда они ему рассказывали об этом бреде, хотя с намерением не желал ничего объяснять по этому предмету.

— Очень, очень странный вид бреда! — говорили доктора. — Он только и может объясниться тем, что субъект и вне болезненного состояния ненормален… Ведь эта девушка с рождения была подвержена галлюцинациям, — не так ли?.. Вероятно, этот друг ее, — этот Кассиний, к которому она питает также неограниченное доверие, — воплощение одного из ее пунктов. Отсюда и последовательность и quasi-осмысленность свиданий с ним и их бесед.

— Да, может быть! — задумчиво отзывались на такие определения Бухаровы. — Тем не менее, очень жаль, что мы осуждены слышать лишь одну сторону этих бесед.

Когда Майя, наконец, окончательно вернулась к действительной жизни и начала поправляться, она, казалось, утратила всякое воспоминание о своих видениях. Жестокое горе ее по отцу превратилось в тихую печаль, и та понемногу улеглась и забылась, как забывается все на свете, в особенности, если человек счастлив.

А Майя была, действительно, счастлива в супружестве и в семейной жизни. Муж ее, граф Ариан де Карма, сдержал все свои обещания: он горячо любил жену и всю жизнь свою посвящал семье.

Прошло лет десять. Старый дом профессора Ринарди стоял пустой, угрюмый, наполовину разрушенный, наполовину заколоченный. Никто не жил в нем. Имение сдавалось на аренду; со времени катастрофы молодая его хозяйка ни разу не возвращалась на родное пепелище, вероятно, и его предав забвению, как и все свое чудесное детство и юность. Графиня Мария де Карма жила то в столицах, то за границей, то в имениях своего мужа, в Малороссии. Последние годы они больше зимовали в Италии, а летом жили на берегах Днепра, где добрые знакомые любили проводить у них дни и недели, не скучая нимало в этой счастливой и богато одаренной семье. Бухаровы были, разумеется, их желанными гостями. Оба они, муж и жена, находили неисчерпаемые предметы интереса в беседах с ними. В графе Ариане развилась в последние годы страсть к искусствам, в особенности к живописи, а жена его была такая замечательная музыкантша, что истинному художнику, подобному Бухарову, с ними проводить время было настоящим наслаждением.

Дружба их возрастала с каждым годом, но как зорко ни следил Бухаров, — в котором с годами все сильнее развивалась склонность к мистицизму, — за образом жизни, занятиями и разговорами графини, он никогда не находил в них ни намека на былые проявления неведомых сил и таинственных явлений, ее окружавших.

Она даже не любила разговоров о чем-либо отвлеченном, выходящем из обыденного и вполне реального; но, что окончательно было странно и приводило всех, знавших прежде графиню, в изумление, это было непритворное, искреннее, полнейшее забвение ею того, что она так горячо прежде отстаивала. Она не только забыла свои «сны», все касавшееся ее волшебных путешествий, «Приют мира» или уроки Кассиния, — она утратила воспоминание о нем самом! Благо, не оставалось у нее ничего, существенно его напоминавшего; ее тетради, дневники, самый медальон, — талисман, данный ей Белым братом, — все было уничтожено пожаром, все исчезло в этом кризисе ее жизни. Она в общих чертах сохранила впечатление, что в детстве и ранней юности была большой фантазеркой и мечтательницей; чуть ли не ясновидящим, истерическим субъектом, подверженным всяким галлюцинациям. Она стыдилась этих, — «милостью Божией исчезнувших» — болезненных явлений; радовалась, что и памяти об этом ни у кого не осталось, что она порвала навсегда с той местностью и людьми, где могли еще помнить «об этих безумиях».