Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ) - "Gromova_Asya" - Страница 84

– Вы желаете знать правду? Желаете знать, почему погиб полковник Хоторн? Почему из целой опергруппы выжили всего несколько человек?

Но ее прерывает хрип радиосвязи в наушнике.

– Выведи на громкую связь! – молниеносно реагирует она, кидаясь к панели управления.

– Сойкино гнездо, вы слышите меня? – продолжает ее речь один из летчиков. – Как слышно, Гнездо? Ответьте.

Вместо этого я слышу знакомое, уже забытое шипение переродка. Но на этот раз это не мое воображение.

– Панем! Рассадник заразы был уничтожен сегодня в полдень. Пленным грозит казнь, выжившим – дорога на плаху. Сегодня мы раз и навсегда очистили наши ряды от народников, либералов и предателей. Паразиты, пытавшиеся убить в нас веру в лучшую жизнь. Болезнь, распространявшаяся с неимоверной скоростью. Чума, что поразила ваши умы. Сегодня раз и навсегда, она была стерта с лица земли. Сойкино Гнездо – уничтожено. Огненный Морник – пал.

Жуткая, давящая, скорбная тишина, за которой следует гимн Капитолия и чужой, металлический голос, пробирающий до костей, на фоне которого маячит фото диктатора:

– Панем – сегодня. Панем – завтра. Панем – всегда.

Однажды, она уже произносила эту фразу. Абсолютно точно не понимания, что таят в себе эти жуткие строки, она клеила на лицо улыбку, обманывая разбушевавшуюся толпу, призрачным обликом влюбленности.

На этот раз Китнисс была абсолютно серьезна.

***

Я молчу. Гляжу на металлический, изредка вздрагивающий пол, пытаясь понять, что произошло. Вокруг меня целое столпотворение людей – выживших, что пытаются решить: как быть дальше? Дома больше нет. Как нет и тех, к кому можно было бы вернуться. Они либо мертвы, либо взяты в плен, и сложно сказать, что из этого хуже. Солдаты в бешенстве. Некоторые из них тихо плачут, скорбя за теми, кто остался в Логове. Слезы на глазах сорокалетних мужчин – нечто страшное. Непривычное. Невозможное. Некоторые из них осмелели и выдвигают громкие обвинения против Пэйлор, что отнеслась к защите собственного народа так халатно.

Если это был обвал – живых людей засыпало пятнадцатиметровой прослойкой грунта. Если взрывчатка – дома-соты обрушились в громадную прогалину, где работали коперы. Но лучше из всего этого: нападение. Многие смогли бы выбраться из того пекла, что устроила им Койн. Койн?

Нездоровый, стальной голос Китнисс все еще раздается в моем сознании. Шипение переродка не плод воображения, а ее настоящий голос, что приобрел нотки садизма и гнева. Это не могло быть правдой. Китнисс не способна на это. Китнисс не могла. Китнисс не может. Вот только все складывалось в яркую, саркастическую картинку: она жива, с ней все в порядке, но только это не Китнисс больше. Это не моя Китнисс Эвердин.

– Я тоже в это не верю, – глухо раздается чей-то голос.

В общей гамме голосов, этот – уставший и поразительно уверенный – услышать легче всего. Я оборачиваюсь к раненному солдату, который прижимает нечто к груди. У него прострелено бедро, а повязку, намотанную кое-как, давно пора сменить. Но он улыбается, и это вводит в некий ступор.

– Не верю, что Сойка могла предать нас, – разъясняет он спустя мгновение. – Это запись, не более того.

– Хотелось бы в это верить, – отвечаю я.

Он несколько мгновений наблюдает за мной, а затем вдруг раскрывает ладонь, что прижимал к сердцу. Это фото, покрытое белыми полосами и круглыми, желтыми разводами слез. Это его дочь. Рыжеволосая. Знакомая. Хейвен.

– Я видел, как она пошла ради нее в самое пекло. Видел, что моя дочь – нечто важное и дорогое ей. Как и каждый, кто стоял тогда на сцене.

– Она знала, что я вызовусь добровольцем.

– Но это не пятнает того, что она сделала, – уверенно произносит он. – Когда Хейвен вернется, мир должен быть иным. Более светлым, чистым, искренним. Такой же, как и она.

Он смотрит на фотографию заворожено и не стыдится своих слез. Они катятся по щекам бывшего капитолийца, вставшего на путь народников. Смотрит на нее так, будто это сокровище – единственное, что у него осталось.

Сокровище, которое у него отобрали. Хейвен – мертва. Китнисс – в лапах Койн. И это нечестно. Нечестно по отношению к отцу девочки, которая отдала свою жизнь во имя чужой мести. Нечестно по отношению к людям, сражающимся не за что-то, а за кого-то. Чью-то больную, бессвязную идею, зародившуюся в сознании диктатора. И отец не знает, что дочь мертва. Не знает, что битва проиграна, а в войне – не бывает правых и виноватых. Фото дрожит в его руках. Он вспоминает ее улыбку, доброту и радость, вспыхивающую в глазах ребенка. Вспоминает – все еще не зная правды.

– Это не она, – уже уверенно произношу я. – Сойка не могла предать нас.

Он больше не слышит меня. Где-то в своих воспоминаниях. Где-то на поле боя. Где-то с автоматом в руке и фотографией, застегнутой в нагрудном кармане.

Мир должен быть иным, когда Она вернется.

– Куда мы теперь? – спрашиваю я, вставая.

– Никто не знает, правда ли это, – как-то пусто отзывается Джэйден, глядя на то, как один из солдат буквально кричит на Пэйлор. – Мы отправляем туда несколько человек на разведку. Большим рисковать мы не можем.

«Большим». Словно от числа людей, посланных к Гнезду, зависит исход революции. Вот только – революции ли? Это переросло в войну. В войну против правды. Собственного же народа.

– Где мы? – оглядывая землю с высоты птичьего полета, спрашиваю я.

– Седьмой. Мы остановимся во Втором, чтобы быть максимально близко к Гнезду и нашим разведчикам.

– Отправляем их в ночь, – вмешивается Фрайзер. – Не хочешь убедиться, что твоя женушка уничтожила наш дом?

– Фрайзер! – тут же вскрикивает Джэйден.

– Это не она.

– Да, а кто же тогда? – удивляется подполковник. – Бити подтвердил – ошибки и быть не может.

Руки непроизвольно сжимаются в кулаки. Он понятия не имел о чем говорит. Бити не мог. Бити ошибался. Это не так. Китнисс не могла этого сделать. Не могла стать марионеткой Койн.

– Что, парень, кишка тонка признать это? – не унимается Фрайзер.

– Вернись на место, Пит, – вмешивается третий, опустошенный голос.

Это Пэйлор. Глядя на нее, складывалось впечатление, что мы не только проиграли войну, но еще и весь мир в придачу. Она отчитывает миссис Эвердин. Я мешался под ногами, я – не солдат. Я – не Хоторн. А он отдал жизнь за меня. Ее ненависть и неприязнь ко мне вполне объяснима. На этот раз я не ослушиваюсь приказа и возвращаюсь на свое место.

Рядом, пристегнутый ремнями, склонив голову вниз, сидит Хеймитч. Снотворное все еще действует. Подумать только, ментор действительно беспокоился за нашу провожатую. Вот только бессмысленно – зная Койн, Бряк станет наживой. Чтобы всадить нож поглубже, побольнее, она умрет на публичной казне. Красочно, эпично, в духе Диктатора. Но главный вопрос, что донимал меня: будет ли там Китнисс? Стоять по правую руку рядом с той, кто убил ее сестру? Мыслей невыносимо много. Они все застилают разум, не давая и минуты спокойствия.

Я только повторяю, как молитву: Китнисс не могла. Китнисс не может. Китнисс не способна на это.

Но я не знаю, правда ли это. И смогу узнать, только тогда, когда попаду во Дворец Президента. Меня обуревает желание, заглянуть в глаза той, кто так умело помыкает людьми, которые могли быть и не согласны с таким укладом жизни. Но Икона поклонения была против. Им не дозволялось говорить нет. Убийство детей на Арене? Да. Уничтожение народников? Да. Истребление целых семей безвинных людей? Да, потому что так считает Президент.

Боятся даже не Койн, а ее преследуемой мести. Она найдет, она уничтожит, они истребит. Власть сделала ее жестокой и мстительной, и встать у нее пути не смеет ни один из сегодняшних капитолийцев. Эти мысли отсчитывают в моем сознании мгновения жизни: чужих, лишенных и забытых. Как много погибло людей? И как много должно еще погибнуть, чтобы она сказала: «хватит». Писк в сознании раздается вновь и вновь. Он будоражит нервы, заставляет меня сконфужено согнуться пополам. Есть только один вопрос, которому нет ответа: «Что нужно делать теперь всем нам»?