Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ) - "Gromova_Asya" - Страница 66

Боггс устало глядит на меня. Он задумался – в его зеленых глазах было слишком много мудрости, для тупого, неконтролируемого предводителя. Он знал цену, которую каждому дистрикту придется заплатить. Но, по правде, я не жалел о сказанных словах.

– Пит, я не прошу тебя прыгнуть выше своей головы. Я желаю лишь скорейшего твоего выздоровления. Врачи бессильны, и охмор не выводится даже переливанием крови. Этот яд действует на формирование твоих условных рефлексов, а значит, заложен в твою психику.

Психику. Была ли у меня вообще психика?

– Что прикажете, полковник? – выдаю я.

Боггс недовольно хмурится и встает со стула. В комнате кроме нас никого нет, но было такое ощущение, что за стеклянной поверхностью, светоотражающего зеркала за нами наблюдают «чужие» глаза.

Возможно, это снова мания преследования. Возможно, я действительно схожу с ума. И только я могу знать правду наверняка.

– Мне жаль, что подобное сотворили с тобой, парень.

Он бросает эти слова мне в лицо и уходит прочь.

***

Триста двадцать четыре. Триста двадцать пять. Триста двадцать шесть. Я считаю капли, что стекают по трубкам к моим венам. Это успокаивает, и я могу вновь погрузиться в важные раздумья. Вспомнить. Должен вспомнить. Дыра внутри с каждым днем расширяется все больше и это сводит с ума, ведь каждый раз, будто найдя правильный ответ, я лечу в пропасть. Головная боль. Неконтролируемые приступы ярости. Врачи говорят, я легко отделался – охмор должен был свести меня с ума.

Помню пытки. Как мой надсмотрщик, приставленный ко мне самим Президентом, срывал пласты заново выросших ногтей. Как раз за разом окунал в бочонок воды, задавая один и тот же вопрос. Как Доктор вводили яд ос-убийц, повторяя, что я должен знать правду.

Что за вопросы?

Что за правда?

Часто во время приступов, медсестры взывают к доктору Аврелию, моему психоаналитику. На самом деле он мой психиатр, заботливо замаскированный под доброго врача-аналитика, желающего найти причину моих нездоровых приступов. Из всех остальных доходяг он нравится мне больше всего. И не потому, что его речь более связна и лишена обнадеживающих слов, все дело состоит в душевном умиротворении этого врача. Когда он входит, все сразу становится на свои места. Он задает те вопросы, которые я бы хотел услышать, и пренебрегает теми, что в следующее мгновение вызывают приступы. Он рассказывает о неудачах и победах Дистриктов в борьбе за справедливость, которые, как он уклончиво выразился, «я пропустил».

И сейчас, в пустоте белого отсека, я понимал, что усатого докторишки мне не хватает просто критически. Вздохнув, я вновь начал считать плюхающиеся капли жидкости капельницы.

Но едва я вновь дошел до двухсот, как дверь отсека отъехала, и я заметил знакомое лицо своего бывшего ментора. Хеймитч. Я прекрасно помню его желтоватые, покрытые налетом алкоголя, глаза, но теперь, я могу поклясться, он был трезв. За ту неделю, что я провел в Тринадцатом он появляется впервые. В серо-голубых глазах я замечаю пренебрежения, но даже не могу представить, чем вызвал у него подобное отношение.

– Хеймитч.

– Привет, парень, – напряженно говорит он, приставляя к моей кровати стул, – Давно не виделись, верно?

Я слабо киваю, и пытаюсь подсчитать, сколько же мы, в самом деле, не виделись? Эбернети смотрит на меня, и я чувствую себя словно на рентгене. Он надеться, что я брошусь на него?

– Я не зверь, Хеймитч. Не надо ждать от меня подвоха.

– Мы победители, Пит. А победители всегда должны быть начеку, – откидываясь на спинку стула, улыбается ментор, – Как ты себя чувствуешь?

– Лучше.

– Насколько?

– Врачи видят явный прогресс – теперь я не бросаюсь на людей, – улыбаясь, отвечаю я, – Как Гейл? Не надорвался?

Хеймитч задумчиво качает головой.

– Хоторн спас тебе жизнь. Не шути с этим.

– Это единственное, что мне остается, – пожимая плечами, отвечаю я.

Ментор тут же светлеет и, хлопая меня по плечу, помогает встать с кровати. Болеутоляющие уколы помогают снять напряжение мышц, притупляя боль до слабого покалывания. Я чувствую, как постепенно к жизни возвращается правая нога.

– Смазали твои шестеренки?

– Как новенький, – шевеля протезом, смеюсь я.

С Эбернети-трезвым общаться намного легче и проще, чем с Эбернети-пьяным в стельку. Он без умолку расхваливает обустройство Тринадцатого, начиная едой и заканчивая постельными отсеками. На самом деле, судя по больничному корпусу, Тринадцатый не так уж хорошо и обустроен, а это говорит лишь о том, что Хеймитч – победитель из Двенадцатого – по-настоящему нервничает.

Я помню, как из него нельзя было вытянуть ни единого словечка, а теперь он кажется мне самым жизнерадостным человеком во всем Дистрикте. Я стараюсь вежливо и уклончиво отвечать на вопросы, улыбаться, во время кивать головой, но Эбернети не заткнешь.

– … а уж Сальная Сей позаботится о недоедающих.

– Хеймитч, – строго начинаю я, – Говори.

Ментор меняется в лице, и довольная гримаса спадает с его лица. Мы слишком хорошо понимаем друг друга. Как гора с плеч – я не имею желания выслушивать ложь. Ее достаточно в моей жизни. Эбернети встает со стула и, оборачиваясь, будто прощаясь, качает головой. Мне кажется, он уйдет, и я даже собираюсь с мыслями, чтобы остановить его, но вместо этого Хеймитч начинает расхаживать по комнате.

Из угла в угол, меряя размашистую комнату больничного корпуса, он бормочет себя неясные слова, будто проматывая наш разговор. Я молчу – мне, пока, нечего ему сказать.

Неожиданно он замирает и оборачивается ко мне.

– Ты ни разу не спросил о ней. За все время проведенное в Тринадцатом, ты не поинтересовался новой жизнью Китнисс.

Китнисс. Гудение в ушах, прежде едва уловимое, становится невыносимым. Я смотрю на Хеймитча, а вижу только блестящие, будто глянцевые круги света. Китнисс. Это знакомое. Нужное. Какое-то забытое. Хрип зарождается в горле, но совладав с собой, я будто подавившись, прокашливаюсь.

Хеймитч, по-прежнему, молчит.

– Это так важно?

– Будь это не важно, парень, я не пришел бы к тебе. Я не люблю разводить светских бесед – куда лучше языка, я владею топором, – серьезно говорит ментор, – Ты дуришь этих докторишек? Но зачем? Они ведь пытаются помочь тебе.

– Мне не нужно помогать, Хеймитч. Я здоров. Яд не повлиял на меня, понимаешь?

Ментор не понимал. Он упрямо сверлил меня взглядом, выискивая в моих словах очевидный подвох. Нужны доводы, аргументы, которые докажут мою правоту. Белые стены, капельницы, доктора – порядком наскучили мне за этот срок. Но то, что терпеть было просто невыносимо, так это их жалостливые взгляды, понурые комментарии, обнадеживающие реплики. Я сходил с ума, каждый раз, когда подавлял в себе яростное желание отвесить медсестре пощечину, за ее «все будет хорошо».

– Понятия не имею, какой эффект должен был возыметь этот охмор, но я чувствую себя абсолютно здоровым. Да, я иногда срываюсь, но кто из нас не срывается? Хеймитч, я пережил два сезона Игр, я смог вынести «радушный прием» Президента. Что еще должно стать доказательством моего душевного спокойствия?

Эбернети понимал, что я прав, но от того злился еще больше, продолжая расхаживать по комнате.

Китнисс.

Я чувствовал себя сломанной игрушкой, которая должна крутиться, едва услышав это имя; сверкать, словно это кодовое слово приводило механизмы в действие, и я оживал. Но вместо этого меня не покидало чувство гнета, а перед глазами вновь полыхали белесые полосы глянцевой слепоты.

Дыхание участилось. Пульс ожесточенно бил по вискам.

– Послушай, парень, – грубо начинает Хеймитч, – Если с ней, что-нибудь случится – это повесят только на меня, смекаешь? Я верю тебе, Пит. Пожалуйста, не позволь моим надеждам рухнуть.

Ментор выходит из моей палаты, впуская тени белых халатов. Они воркуют надо мной, обсуждая улучшения моего состояния, но я не слышу их. Я думаю об одном только имени этого марева – Китнисс. Глянец застилает все вокруг.