Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ) - "Gromova_Asya" - Страница 36

– Угрюмо как-то.

– Я ничем не отличался от других таких же, пациентов, как и я. Единственной радостью были приезды Делли. Она так забавно рассказывала о своей новой жизни, что будь у меня календарь, ее приезды я бы отмечал красным цветом. Мы часто играли в «правда или ложь» и зачастую, я узнавал о себе старом много нового. Когда же она привозила холсты, я, наконец, мог рисовать. И пускай многие работы мне приходилось отдавать Аврелию для его психоаналитических тестов, некоторые остались дома, в Двенадцатом.

– Что ты рисовал?

Его рука замирает на моей спине.

– Арену, убийства, переродков. Много чего, – скомкано отвечает Пит.

– А что-нибудь хорошее?

Улыбка вновь озарила его лицо. Он неотрывно смотрит в мои остекленевшие глаза.

– Сны.

– Разве это хорошее? – прыскаю я со смеху.

– Будешь много умничать, – он щелкает меня по носу, оставляя на нем холмик из мыльной пены, – будешь мыться сама.

– Я просила снять платье, а не это…– я развожу руками.

Пит неожиданно замирает. Он словно обжегся, и теперь смотрел на меня с подозрением.

– Я называл тебя «чистой», правда или ложь?

– Не похоже на то, чтобы я была чистой.

– В лифте, после Интервью Трибутов, – говорит мой напарник, – Джоанна стащила с себя платье, Рубака приставал к тебе с поцелуями, а Финник измывался над тобой с кусочком сахара? Правда или ложь?

Я поджимаю губы.

– Правда.

– Ты – чистая, – уверенно говорит он, – Даже когда я умирал, ты стеснялась моего обнаженного тела.

– Кто бы не стеснялся?

– Джоанна или Энобария.

– Делли, – зачем-то ляпаю я.

– Возможно, но ты другое. Они все пытались изменить это в тебе, но это подобно твоему эффекту: ты родилась с этим, и это останется с тобой до самой смерти. Теперь я понимаю его…

Я чувствую, как его рука коснулась жилки на шее. Она судорожно пульсировала, так же быстро, как и рвущееся на волю сердце. Чувствую, как запоздало краснеют щеки, как глаза затуманивает странным стягивающим чувством.

Голод. Страшный голод овладевает всем телом, и теперь я даже скрыть его не в состоянии – меня разжигало изнутри. Алкоголь только приумножал эти чувства, и это не давало мне поблажки. Я прячу глаза, рассматриваю водную гладь.

– Тебе снова плохо, Китнисс?

Я молчу продолжая смотреть на воду. Не могу ответить. Голос дрогнет. Я буду еще большей идиоткой. Нет, нет, Китнисс, просто молчи!

– Китнисс, ты слышишь меня? Тебе плохо?!

Я вспоминаю арену Квартальной Бойни. Пляж. Смертельная опасность. Боль, и, возможно, страдания. Страх за тех, кто теперь был мне дорог. Но все это меркнет. Меркнет по сравнению с отблеском веры в его глазах.

– Китнисс, это глупо притворятся, будто мы не знаем намерений друг друга.

Я стараюсь не думать об этом. Я хочу вытащить его – он хочет вытащить меня. Однажды ему это уже удалось, на этот раз я так просто не сдамся.

– Я не знаю, какую игру вы затеяли с Хеймитчем, он помимо того, и мне кое-что обещал. – Он серьезен, а я стараюсь не оборачиваться, чтобы не видеть глаз напарника, – Из этого следует, что одному из нас он все-таки соврал.

Двойная игра? В стиле, нашего ментора, но я сомневаюсь, что в этот раз он соврал именно мне. Хеймитч усыпил бдительность Пита, намекая на то, что тот все же может попытать счастья и уговорить меня бросить любые надежды вытащить оттуда его самого.

– Зачем ты сейчас говоришь все это?

– Потому, что наши ситуации различны, Китнисс. Если ты умрешь, в Двенадцатом дистрикте мне не место. Мне больше нигде не будет места. Ты – вся моя жизнь, – уверенно заявляет Пит, – Я решил это для себя еще на первых играх.

Я пытаюсь возразить, но рука напарника предостерегающе касается моих губ.

– А ты – другое дело. Это будет тяжело, но есть люди, ради которых тебе стоит жить.

Неожиданно он снимает с шеи цепочку с золотым медальоном, на крышке которого, выгравирована Сойка-пересмешница. В лунном свете она переливается и блещет золотом. Он касается потайной кнопки и диск открывается. Внутри медальон оказывается полым. На правой половинке – снимок улыбающегося утёнка и мамы, на левой – Гейл, и на его лице одна из тех немногих, оставшихся, искренних улыбок.

И это удар ниже пояса. После соек-говорунов, после всего того ужаса, что я пережила еще днем.

– Ты нужна им, Китнисс.

Прим. Гейлу. Маме. Я нужна им всем и замысел Пита, слишком очевиден. Он верит в то, что однажды я смогу отделаться от мысли, что я разрешила ему умереть. Однажды я стану счастливой, вместе со своим мнимым кузеном, который станет частью моей семьи. Счастливое будущее – вот, что он мне предлагает.

Пит отдает мне … все.

Я жду разговора о нашем несуществующем ребенке, но его нет. Эта беседа для нас двоих. Он осознает, на что идет, и ничуть не сомневается в правильности своего поступка.

– А я никому не нужен, – без сожаления или жалости говорит Пит.

Он и вправду не ждет моих успокаивающих слов поддержки. И он прав, семья Пита жила отдельной от него жизнью. Братья, о которых он рассказывал с нескрываемым восхищением, не разделят его чувств. Даже Хеймитч, перемешивая боль с алкоголем, забудется быстро, просто смирившись с его гибелью, как делал до этого тысячи раз. Но был один единственный человек, который действительного пострадает от этой утраты. И это я.

– Мне, – возражаю я, – Мне нужен.

Он пытается ответить, вставить весомые аргументы, но я закрываю его рот поцелуем. Я ставлю жирную точку на этом, заранее бессмысленном, разговоре.

– Китнисс! – Он ловит меня за плечи, боясь, скорее всего, что я рухну лицом в воду. – Почему ты молчишь?

Его руки такие, как и прежде: с чередой заросших шрамов, оставивших на своем месте белесые рубцы. Я дотрагиваюсь до них ладонью, и замечаю их странное сходство. Полоска его шрамов, соприкасаясь с моей рукой, соединяется, образуя непрерывную линию. Возможно это алкоголь, но только Пит тоже замечает это.

Он замер, следя за моими движениями.

– Тебе пора вставать, – говорит он.

Я похожа на кусок ваты. Распаренное тело отказывается шевелиться, поэтому до комнаты Пит несет меня на руках. Мне стыдно. Опять стыдно. Сколько можно? Пора бы воспротивится подобному отношения – я не ребенок.

Когда он вытирает мои влажные волосы, я выхватываю полотенце из его рук.

– Я сама.

Он подает мне полотенце, заставляет выпить чашку чая и выходит из комнаты. Теперь я серьезно жалею о брошенных мною словах. Это четырехстенное заточение я буду делить со своими ужасами и кошмарами, вместо того, чтобы вдыхать аромат безопасности.

За окном еще ночь. Думаю, не больше половины второго. Простыни, обвиваются вокруг меня, и мне становится душно. За окном воет ветер, заставляя вздрагивать окна, в комнате слишком жарко, а в голову кроме воспоминаний о душе ничего и не приходит. Грубая тишина давит на уши. Уныние. Страх. Одиночество. С каждым получасом я понимаю, что уснуть мне не удастся.

«Я сама» – вот так просто я отказалась от нормального, здорового сна. Интересно, где сегодня ночует Пит? На кушетке в гостиной?

Ну, вот опять – мне стыдно. Я согнала его с кровати. Закутываясь в простыню, и вставая с кровати, решение приходит само собой. В полутьме коридора бреду в гостиную. Чувствую, как слабость и опьянение уходят, освобождая место трезвому рассудку. Я довольна собой. Пит спит. Ворочается и кутается в простыни, так же, как и я.

Что я скажу? Мне восемнадцать и мне приснился страшный сон? Я бы, конечно, не удивилась, учитывая то, что мне пришлось пройти на Голодных Играх. Дважды.

Переминаясь с ноги на ноги, я чувствую проходящий по ногам холодок. Ладно, предположим, у него в комнате слишком холодно. Но тогда, меня по праву можно назвать привередой. Ведь он не брезговал, отмывая от меня всю эту выпитую дрянь.

Неожиданно Пит приподнимается на локте, потирая глаза и пытаясь понять, что происходит вокруг него.

– Китнисс, ты чего…

– Мне приснился кошмар, – выпаливаю я.