Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ) - "Gromova_Asya" - Страница 15

– Что вы можете знать о восстании?! – резко спрашиваю я.

– Простите?

– Что делали вы, когда моя сестра умирала за жизнь чужих ей детей? Что делали вы, когда мой лучший друг спасал мою жизнь ценой своей собственной? Что делали вы, когда я стреляла в своего лютого врага, вместо того, чтобы выпустить ему внутренности? Или, к примеру, облить его кислотой? – голос срывался на крик. – Не находите смерть от стрелы слишком безболезненной для такого, как Сноу?!

– Китнисс, успокойтесь, прошу Вас.

– Может быть, вы тоже потеряли родных на поле битвы, «основу» которой заложила я.

Этан ошалело отходит к двери, мы словно хищники меняемся местами. В карих глазах плещется ужас – могу поспорить, он и думать не думал о том, какой истеричкой окажется победительница Семьдесят Четвертых Голодных Игр. Слава застилает глаза, а это урок для тех, кто попытается занять место Цинны, подражая ему.

– Нет, так получилось, что во время восстания мы находились в специально отведенном бункере Дистрикта-1…

– О, и вы пережили восстания, попивая чай?

– Моя семья занималась врачеванием. Всем нам выписали амнистию, – блеет Этан.

– Как это здорово — отречься от всех проблем и продолжать жить в бессознательном мире счастья, в котором слово «война» не употребляется и считается чем-то невероятным, – зло выплевываю я, – Знаете, Этан, моя жизнь — антиутопия. У меня не осталось близких людей, а те единицы, которые избежали косы Сноу, навсегда потеряны для меня. Я как была марионеткой Капитолия, так ею и осталась. Сменилась власть – сменился порядок, но ад, который пророчит нам столица, остался.

Он вжимается в алюминиевую дверь, но она как назло не поддается. Стилист все еще смотрит в мои распахнутые серые глаза и замечает там нечто, что заставляет его нервно одернуть ручку двери. Возможно, он считает меня безумной. Возможно, сумасшедшей, но это, несомненно, к лучшему.

– Я уверен, все еще наладится, мисс Эвердин, – жалко пищит он.

– О, нет, Этан. Эти Игры — еще один повод доказать всем нам, что мы не властны над Капитолием, кто бы не стоял у его диктатуры.

Наконец дверь резко отъезжает и в проеме показывается знакомое, не выспавшееся и потрепанное лицо ментора. Он ласково смотрит на меня стеклянными глазами и только усмехается, когда из моего купе пулей вылетает несостоявшийся «стилист».

– Хеймитч, прости меня, – тут же выпаливаю я.

Не скажу этого сейчас – не скажу этого никогда, таков уж он, мой характер. На эти слова ментор реагирует крайне непредсказуемо: входит внутрь и со звоном опускает полупустой бутыль со светло-коричневой жидкостью на стол.

Даже если от него и веет алкоголем, теперь этот запах вызывает не отвращение, а ощущение уюта. Думая о том, что спирт стал моим комфортом, невесело усмехаюсь – мне не стать нормальной.

– Ну же, солнышко. Пора бы излить душу старому ментору, а не пугать своим видом дошколят.

– Чья эта была идея — прислать ко мне этого омерзительного типа? – возмущаюсь я, принимая из рук Хеймитча стеклянный бокал. – Неужели кого-то сверху?

– Думаешь, Койн? – серьезно спрашивает ментор, – Нет, эта бы не стала так усердно беспокоиться о твоем внешнем виде.

– Плутарх?

– А этот бы не обошелся одним…

– Этаном, – прихожу на помощь я.

– Как минимум тобой занялись все лучшие визажисты Капитолия.

Я возвожу глаза к небу: Хеймитч прав.

– Дай Плутарху волю, и он тут же превратит самую рутинную встречу семьи в настоящий праздник жизни с клоунами и единорогами. Это его слабость.

– Единороги?

– Праздники, – укоризненно говорит Хеймитч.

Мы хохочем и успокаиваемся только тогда, когда смех ментора утопает в очередном глотке виски. Я недовольно подношу бокал к носу и тут же морщусь: неприятный аромат спирта пробивает его не хуже всякого лекарства.

– Почему мне дали так мало времени?

– Потому, что это бы не обсуждалось. Нужно было бы, и Койн сама приехала за тобой, чтобы доставить Сойку-пересмешницу в нужное время, – качает головой Хеймитч, – Это еще один праздник Капитолия и, мне кажется, это заразно…

– Это проклятое место, Хеймитч.

– Кит, перестань. Не все так плохо. Выпей – алкоголь лучшее средство от проблем. – Со знанием дела говорит он.

Я следую его совету и встречаю теплое, обволакивающее и уже знакомое чувство дурмана, навеянного моим новым «снотворным».

– Как ты нашел нас, тогда, в пекарне? – вопрос сам невольно слетел с языка.

Хеймитч отрешенно вглядывался в плескающуюся на дне бутылки жидкость. Его мало интересовали манеры, и пил он прямо из горла. Слова ментору давались с трудом, но я сильно сомневаюсь, что дело обстояло в алкоголе.

– Я знал, что рано или поздно Пит станет расспрашивать меня о пекарне, о разрушенном доме в Двенадцатом, о родителях и прочем. Но ты знаешь, Китнисс, я не из тех, кто подтирает сопли. Я рассказал ему обо всем, что знал, стараясь умолчать о родителях. Мне давно уже стало ясно: без психологической подготовки отправлять его в Капитолий стало бы роковой ошибкой, а я не мог себе этого позволить…

Я неотрывно гляжу в пол, рассматривая причудливо украшенный мягкий ковер. Я не посмею перебить ментора своими глупыми возражениями и идеями. Сейчас я понимала, как он прав; тому подтверждением являлась резкая боль, которая пульсировала в шее.

– Отправив его в пекарню, я надеялся, что он ни на кого не наткнется. Хвала небу, так и случилось – я проследил за этим. Только вот у Салли, как оказалось, длинный язык, – резко бросает Хеймитч.

– Она не могла молчать, видя мой больной вид, – встаю на защиту Сальной Сей я.

Ментор недовольно усмехается.

– Возможно. У них у всех нет антидота против твоего железного характера, – он делает последние два глотка и опускает склянку на пол. – Сей побоялась моего гнева и пришла ко мне только на следующее утро. С поличным, так сказать. Я не помню, как оказался в пекарне. Знаю только одно: я успел вовремя. Первое, что я услышал, был твой вскрик, и уже тогда я понимал, что твоя жизнь шла на секунды…

Вскрик? Я этого не помню. Хотя я вообще мало что помню из произошедшего в тот день. После того, как лапы переродка сомкнулись на моей шее, перед глазами стали прыгать неясные образы воспоминаний, и яростное лицо Пита исчезло из поля моего зрения.

– Я нашел вас довольно быстро, но вы оба были без сознания…

– Оба? – опешила я.

Ментор кивает.

– Он боролся с переродком. Выбор был невелик: отдаться животному, которое убьет тебя, или отрезать его от своего сознания. Это спасло тебя, Китнисс. Он спас тебя.

– Где он?

– В соседнем вагоне. Не приходил в себя практически сутки. У него жар: мечется, просит прощения, зовет кого-то… Хотя я думаю, мы оба знаем — кого, – грустно говорит Хеймитч.

Я отвечаю ему коротким кивком.

– Помнишь, ты говорил, что я бы могла прожить сотню жизней и не заслужить его?

– Помню, но теперь я сомневаюсь в правильности сказанного, – грустно говорит ментор.

Я несогласно качаю головой.

– Хеймитч, – устало говорю я, – если бы ты только знал, как был прав…

Глаза наполняются горькими слезами, которые я больше не в силах сдерживать под давлением алкоголя. Не помню, чтобы раньше мне приходилось плакать при менторе. Только в редких, крайне сложных и вынуждающих ситуациях. А он, по-моему, только этого и ждал.

Его шероховатая рука успокаивающе поглаживает меня по плечу. Он не решается меня обнять в силу грубых сказанных мною слов. Я падаю в его объятия сама: отцовские, крепкие и неуверенные.

– Ну-ну, Китнисс. Сойка-пересмешница должна быть сильной, – с этими словами я проваливаюсь в глубокий, сулящий кошмарами сон, со странным чувством того, что эти слова я уже слышала.

***

Когда я просыпаюсь в следующий раз, за окном стоит темная, непроглядная ночь, и предположить, чьи владения пересекает мчащийся поезд, я не могу.

Голова после выпитого кажется неподъемной, во рту пересохло, а к горлу подбирается тошнота. Заботливого ментора рядом уже не было, но в воздухе все еще витал запах перегара. Возможно, это несет от меня самой. Отлично: к тому, что я сумасшедшая, добавлялось еще и неутешительное клеймо алкоголика.