Оспожинки - Аксенов Василий Павлович - Страница 17

– И мне приятно… Да, – говорю, – река.

– Я догадалась. А место скоро то?

– Да вон оно…

– Где лес расходится? – спрашивает.

– Да, – говорю.

Тут, метров триста до посёлка, бор не затронут санитарной вырубкой – как первозданный. И мне спокойней.

– Я это так себе и представляла… Как будто тут уже была.

Лёгкий акцент. Но не пойму, какой. Хохлуша, что ли? – так подумал.

– Вы что, не местная?

– Я сербка.

– Прямо из Сербии?

– Из Сербии.

– Там и живёте?

– И живу.

– Ого, – говорю. – Не ближний свет… Где Сербия, и где сейчас мы с вами… В тайге у нас не часто встретишь… А что вам, – спрашиваю, – в Волчьемто Бору?.. Одеты вы не по-походному…

– Шпионка?

– Может быть.

– Здесь лагерь был…

– Да, был когда-то.

– Ну, вот, туда. Это – походное… Просто, как правильно, не знала… Думала-думала, вот и придумала… Если понадобится, есть во что переодеться. Но не с собой.

– Да ничего. Нормально. Если не прятаться… Так его нет уже… давно распался… Ещё в конце сороковых, начале ли пятидесятых, точно не знаю.

– Мне рассказали… В Ялани… правильно я называю?..

– Да. Не сам распался – распустили, – говорю. – Те, у кого я оставила вещи, – говорит моя новая знакомая грудным, красивым голосом, – большую сумку… Они сказали. И объяснили, как сюда доехать. Я уж бояться начала, что заблудилась…

– Немудрено. Можно зайти куда-нибудь и не вернуться. Так тут случается… А как вообще в Ялань вас занесло?

– Да очень просто…

– Прямо из Сербии?

– Из Сербии.

– На этом вот велосипеде?

– На самолёте… Шутите… С Белграда – до Москвы. А с Москвы – до Исленьска. И на автобусе уже – до Елисейска. Купила, – говорит Маша, – в магазине велосипед и докатилась на нём до Ялани. А из Ялани… вот я… перед вами, – и, улыбаясь, смотрит на меня.

Странная встреча, удивляюсь. Кто бы мне рассказал такое, не поверил бы. Я иностранок здесь ещё не видел.

– Ну – до Ялани. А зачем… сюда? Да и одной, не зная местности… Отважные.

– Нет, я молюсь.

Вышли – я уже в третий за сегодня раз – на почти голый, безлесый пустырь, где располагался когда-то наскоро организованный посёлок-времянка Волчий Бор, огороженный колючей проволокой, то там то тут разбросанные поржавевшие куски которой, прибитые к полусгнившим остаткам деревянных столбиков, ещё и на моей памяти в бору встречались. Родились здесь, в этом лагерном посёлке, некоторые из моих одноклассников, дети военнопленных, после освобождения женившихся на наших девушках, чалдонках, работавших здесь по найму на лесоповале или прачками да поварихами. У многих из заключённых и дома, на родине, семьи оставались, довоенные, но выехать к ним они, конечно, не могли, а те сюда не захотели ехать, и создавались семьи новые, уже сибирские. Годные для развиваю щейся послевоенной промышленности кедры, сосны и лиственницы в округе выпилили, и надобности в лагере не стало сразу, а насельников, чтобы их больше не кормить и не охранять, распустили, без права выезда за пределы района, на вольное поселение в соседние сёла или во вновь образующиеся леспромхозовские посёлки. Большею частью они в Ялань перебрались – была там тогда МТС «Полярная», где принимали на работу бывших зэков, умевших управляться с техникой. Кто-то из них, склонный к работе на земле, и в небольших, затерянных в глухой тайге и расположенных далеко от тракта, деревеньках, вступив там в колхозы, спрятался – от властей подальше, и огородом да пасекой худо-бедно можно было пропитаться. Мама рассказывала, что приходили и в Сретенск из Волчьего Бора, когда охрану уже сняли, исхудавшие, еле стоявшие на ногах, мужики, просили что-нибудь поесть – «ну, хошь картофельных очисток», – так голодали. «Были из наших и такие, что и очистков даже не давали им, а гнали прочь этих просителей». Не назову я их фамилий, хоть их самих уже и нет в живых. Зато есть внуки. Эти не в ответе. Так полагаю. Может, и не прав.

– Долго бы мне пришлось крутить педалями… Столько лететь, не меньше, чем в Америку… Но я бы не отказалась, – говорит Маша. – Дед мой родной сюда был вывезен. Лучше б на поезде, как он… но мало времени имею, я не успела бы.

– Ну, если уж совсем, как он, тогда, – говорю, – ехать вам сюда надо было бы в товарняке.

– В столыпинском вагоне?

– Да. Прошу простить меня за любопытство…

От неожиданности это.

– Да ничего. Я рада с вами разговаривать.

– Тогда понятно. Он что, из немцев… из поволжских?

– Нет. Почему?

– Да, вы же сербка… Военнопленный?

– Так, пожалуй.

– У нас их всех, кто тут сидел, так называли…

Были и немцы, из Поволжья… А он-то как… каким путём?

– Пути Господни неисповедимы, – говорит Маша.

Иду, молчу.

– Перед войной с немцами, – продолжает она, – в тридцать шестом году, если коротко рассказывать, приехал в Россию… строить завод… Он был хорошим инженером.

– Вместе с семьёй?

– Один. Жену потом хотел перевезти.

– И посадили?

– Нет, – говорит Маша. – Не посадили… Когда немцы начали войну с Россией, он записался добровольцем.

– А как завод?

– Об этом в письмах деда не было… Уже построили… А может, строить смысл пропал… Сельскохозяйственное оборудование – не стало надобности в нём… Могло такое быть?

– Конечно.

– Ну вот, – говорит Маша. – В плен к немцам – ночь пролежал, ранненый в грудь и в голову, живой, но без сознания – попал под Мценском, это уж позже стало нам известно, затем – сюда. Вы знаете, как это было… Когда война уже закончилась. Из-под Варшавы… Писал отсюда, что работает – лес рубит. До сорок седьмого года. Скоро вернуться обещался. Потом не стали письма приходить. Здесь он и умер. Друг его сообщил… А тот как раз вот был из немцев… Майер.

– Майеров знаю, – говорю. – Их тут в районе несколько семейств… Кто-то из них уже в Германию уехал, кто-то вернулся… Значит – в Ялани. Там их хоронили.

– Цепь вот сломалась – не доехала.

– Ну, не сломалась, а слетела…

– Там эту лужу стала объезжать… Попало что-то… – Поправимо. Вы хорошо по-русски говорите. – Спасибо… Пусть и за неправду, – щёки зарделись у неё – смутилась Маша – так мне показалось.

– Ну почему же… Правда, – говорю. – Я, как услы шал вас, решил, что вы… украинка.

– Не так уж и хорошо, – говорит Маша. – С затруднением… Я учила русский в школе, затем – в университете, и три года после жила в Петербурге, тогда – Ленинграде. Можно б и лучше было научиться – лень помешала… Близкий же язык.

– Кто вы по специальности?

– Историк. Я занимаюсь Саввой Сербским. Вы про такого слышали?

– Да, слышал.

– Сербский святой.

– Вроде и наш.

– Да, православный… А в Петербурге есть иконы… с нужным сюжетом для моей работы. Я изучала…

– Коллеги, значит, – говорю. – Я тоже вроде как историк. Преподаю… Читаю лекции студентам…

– Какое время?

– Допетровская Россия.

– Интересно… Вот это место?

– Да, оно.

– Здесь вот и был этот посёлок?

– Здесь вот и был…

– А ямы… те вон… от чего?

– Думал всегда, что от бараков… А вы спросили, и засомневался… Это, наверное, подполья… Чтобы вода весной стекала, не затопляла пол… Зимой здесь очень много снега, тает когда – полно воды… Хранить-то вряд ли что в них было. Или от изб, где жили вольные, охрана?.. Не знаю точно.

– Может, от бань?

– Баня одна была…

– На весь посёлок?

– Ну а зачем их много?

– Да, конечно.

– Ни магазина не было, ни клуба.

– Я это знаю.

– Полуземлянки были, может, точно не скажу. Обошли медленно и молча кругом, задерживаясь возле каждой ямы. Снимает Маша всё на кинокамеру.

– А это что?

– Станок… Для резки прутьев. – Он тут и был?

– Был и остался.

Снимает дальше.

– Вас можно? – спрашивает.

– Можно.

Сняла меня.

– Хоть улыбнитесь.

Улыбаюсь.

Остановились у кромки леса рядом с очередным бывшим подпольем, в котором выросли уже сосна и несколько берёзок, Маша и говорит: