Нейромания. Как мы теряем разум в эпоху расцвета науки о мозге - Сэйтл Салли - Страница 35

Моя миндалина заставила меня! глава 5

Работа Киля — относительно новая глава в поиске источника криминала в мозге. Как мы уже видели, френологи XIX столетия полагали, что плохое поведение уходит корнями в дурной характер, который, в свою очередь, произрастает из дефектной организации мозга, отражающейся на форме черепа. Франц Йозеф Галль, отец френологии, идентифицировал несколько «органов» мозга, которые, предположительно, способствовали проявлению криминального поведения, если были гипертрофированы или атрофированы. Среди них был орган убийства, позже переименованный в орган деструктивности, а также органы воинственности, корыстолюбия и скрытности. Все они проявлялись в виде шишек в определенных местах черепа. Френология, иногда шутливо называемая «шишкологией», в первой половине XIX века оказала сильное влияние на уголовное право как в Соединенных Штатах, так и в Европе. Специалисты-практики традиционно свидетельствовали в поддержку снижения наказания для подсудимых, признанных виновными. И они помогали суду установить, были ли убийцы безумны или же способны к планированию своих преступлений и надежны ли были свидетели (18).

В последние дни уголовной френологии итальянский врач по имени Чезаре Ломброзо развил идею, что жестокие преступления совершают под действием причинных факторов, а не по свободному выбору. Когда он провел посмертное вскрытие тела серийного насильника и убийцы, он обнаружил аномальную впадину внутри его черепа в задней центральной области, где должен находиться мозжечок. Эта полость, писал он, напоминает те, которые обнаружены у «низших типов обезьян, грызунов и птиц». В 1876 году Ломброзо опубликовал свою работу «Преступный человек», где он предположил, что преступники, проявляющие насилие на протяжении всей жизни, страдают от атавизма, возвращающего их к дикарям. «Этика обтекает эти больные мозги, как масло обтекает мрамор, не проникая в него», — писал он. Этих прирожденных преступников надо держать в постоянной изоляции ради общей безопасности, а других, эволюционно более развитых правонарушителей, следует просвещать и исправлять (19).

На протяжении XX столетия биологические модели преступления были потеснены психоаналитическими и социологическими теориями. Последние преобладали, приписывая хроническую преступность психологическим, экономическим и политическим факторам. Также была влиятельной теория социального научения — идея, что преступление является усвоенным поведением. Однако биологический детерминизм пережил небольшой период возрождения на волне расовых беспорядков в Детройте летом 1967 года[64]. Нейрохирурги Вернон Марк и Уильям Свит присоединились к психиатру Фрэнку Эрвину и опубликовали совместное письмо в журнале Американской медицинской ассоциации, которое называлось «Роль заболеваний мозга в беспорядках и городской преступности». Марк и Эрвин развили свои взгляды в спорной книге «Насилие и мозг» (Violence and the Brain), вышедшей в 1970 году, где утверждали, что насилие «связано с нарушением функций мозга», и пропагандировали лечение путем введения электродов в некоторые участки лимбической системы для их коррекции. Их аргументация привлекла внимание небольшого числа нейрохирургов и чиновников из тюремных администраций, а также Министерства юстиции США. Хотя на заключенных было проведено всего несколько операций, общественная озабоченность «разрушением идентичности» и негуманным лечением заключенных нарастала. На слушаниях в Конгрессе в 1973 году директор Национального института психического здоровья заявил, что хирургия не должна использоваться для изменения поведения психически здоровых пациентов (20).

Нейронаука может однажды внести свой вклад в диагностику способности к рациональному мышлению и контролю над побуждениями, но на этом пути стоит огромное количество технических препятствий. С одной стороны — и это весьма значительная оговорка, — в тот

момент, когда проводится сканирование мозга, поступок уже был совершен. Мозг с годами изменяется. Он стареет, реорганизуется из-за повреждений и переживаний. И очень редко можно сказать, что результаты функционального сканирования отражают мозговые корреляты психического состояния обвиняемого в момент преступления, только в тех случаях, когда обнаруживаются стойкие грубые дефекты, которые, возможно, отражают устойчивые особенности когнитивных способностей обвиняемого. И даже в этих случаях доказать, что эти отклонения предшествовали преступлению, — задача из разряда «проще сказать, чем сделать».

Таким образом, теоретически возможно, что отклонения в некоторых «эмоциональных структурах мозга» Дугана предшествовали и способствовали преступлению, совершенному два десятилетия назад. Но они могли также возникнуть как следствие того, что Дуган провел десятилетия в тюрьме. С другой стороны, отклонения могли быть простым совпадением и не иметь вообще никакого отношения к его преступлениям. В идеале нам бы хотелось знать: любой ли человек с таким типом активности мозга является убийцей или нет, а также любой ли, у кого этот тип активности отсутствует, не способен убить. Но стандарт описания в терминах причинно-следственных связей нереалистично высок (21).

Речь не о том, что методы, основанные на данных об активности мозга, никогда не смогут внести свой уникальный вклад в факты уголовного дела. Это будет зависеть от того, можно ли будет определить у человека нарушения, тесно связанные с когнитивным дефицитом, приводящим к неспособности обвиняемого оценивать недопустимость своих действий, влияющим на формирование намерений, а также на понимание моральных норм и соответствие их требованиям.

За исключением крайних примеров поражений мозга, на сегодняшний день невропатологи, психиатры и психологи не знают, имеет ли определенное нарушение какое-либо отношение к рассматриваемому преступному поведению (22). Существует множество причин для неуверенности.

Хотя нейровизуализация может учитывать колебания уровня содержания кислорода в крови, как мы уже видели, интерпретация изменений в активации мозга как свидетельства того, что обвиняемый не соответствует установленным законом критериям полноты ответственности (значительный дефект способности к рациональному мышлению, неспособность формировать намерение, ослабленный контроль импульсов и т.д.), — еще не имеет под собой твердого научного основания. Не менее важен и тот факт, что «аномалии» мозга не обязательно играют свою роль с функциональной точки зрения. Неврологи уже десятилетия назад заметили, что многие люди с поврежденным мозгом (с подозрительными поражениями или в случаях функциональных исследований, — нетипичным характером активации) вполне законопослушны. Например, в статистике поражения лобных долей связаны с повышенной агрессивностью, но на деле большинство людей с такими поражениями не проявляют враждебности или склонности к насилию. По-видимому, обширные связи между областями мозга позволяют одним зонам замещать и компенсировать функцию других. И наоборот, томограммы некоторых людей с серьезными проблемами в поведении обнаруживают совсем незначительные изменения или их полное отсутствие (23).

Примером впечатляюще выглядящего, однако совершенно не имеющего отношения к делу дефекта мозга является случай Херберта Уэйн- стейна, который стал теперь классикой нейроправа (24). В 1991 году 65-летний нью-йоркский пенсионер, бывший руководитель высшего звена в рекламной индустрии, в пылу спора придушил свою жену и вытолкнул ее из окна спальни своей квартиры, находящейся на 12-м этаже, в надежде что убийство будет выглядеть как самоубийство. Полиция схватила его, когда он пытался ускользнуть через заднюю дверь своего дома в Верхнем Ист-Сайде[65]. Уэйнстейн был обвинен в убийстве второй степени, и его адвокаты начали готовить защиту по линии невменяемости, направив своего клиента на неврологическое обследование, включавшее ПЭТ-томографию. В то время томограммы редко использовали в уголовных делах, и адвокаты рассматривали это как отчаянную попытку обнаружить что-нибудь необычное.