«Царствуй на славу!» Освободитель из будущего - Динец Петр - Страница 2

Несмотря на то что я попал в этот мир в разгар войны с Наполеоном, той, которая Первая Отечественная, события, происходившие на фронте, проходили мимо нас. Самого понятия «фронт» еще не существовало, все же масштаб был не тот. Хотя люди гибли тысячами и за победу над Бонапартом пришлось заплатить жизнями трехсот тысяч солдат и мирных жителей. Но в Гатчине, где я очутился, война казалась чем-то далеким. Конечно, в воздухе витало напряжение. Люди жадно ожидали новостей из армии и возле приезжих офицеров всегда толпились, спеша узнать новости. Но в этой атмосфере мы продолжали ежедневные занятия под ретивым генеральским оком Ламздорфа – нашего с Михаилом воспитателя. Это был типичный солдафон, деспотичный и ограниченный. Поставленный нам в воспитатели еще Павлом I, моим (то есть Николая) отцом, он оставался таковым и при брате моем, Александре. Матери моей, Марии Федоровне, которая жила с нами в Гатчине, почему-то импонировал этот деспотичный стиль воспитания – может, сказались ее прусские корни. Правда, по мере взросления мы стали все больше времени проводить с другими педагогами, которые преподавали нам право, экономику, математику, физику и военные науки: стратегию, тактику и инженерное дело.

Здесь я хочу сделать отступление и сказать пару слов о моей родне. Мария Федоровна была довольно деспотичной мамашей. Она беззастенчиво лезла в политику и пыталась влиять на решения сына – императора Александра. Будучи осведомлена о заговоре против своего мужа, Павла I, она и Александр фактически санкционировали его убийство, не предприняв ничего, чтобы его предотвратить. Неизвестно, было ли в их силах повлиять на заговорщиков – уж очень сильно не любили Павла при дворе, но они не очень-то и пытались. Правда, убиенный своим вздорным характером и сумасбродством, так сказать, не оставил себе шансов. Конечно, деньги и подстрекательство англичан легли на благодатную почву, но и без них у Павла имелось достаточно врагов. Он стоял на пути у больших денег, а это, как известно, чревато.

Мой брат Александр, став императором, стал также и главой семьи, заменив младшим, Николаю и Михаилу, отца. Будучи занят государственными делами и армией во время непрерывных Наполеоновских войн, он редко навещал нас. Поэтому так сложилось, что единственным близким мне человеком в семье стал Михаил.

Александр был человеком скрытным и непостоянным. Он увлекался то масонством, то православием, то приветствовал либеральные идеи, то проводил консервативную политику. Позже, когда я узнал его получше, мне думалось, что он разуверился в либеральных идеях и возможности их реализации в тогдашней российской действительности. Впрочем, по-настоящему Александра не знал никто: он всегда старательно скрывал свои чувства. По окончании войны он казался усталым и разочарованным. Но не буду забегать вперед.

В этот ясный и морозный день звуки разносились далеко по округе. Густая и нестройная толпа скопилась на берегу реки с непривычным для французского уха названием – Berezina, но лишь немногие из них смогли пробиться к двум понтонным мостам, построенным через реку. Сверху, где располагался полк Огюста Клермона, толпа походила на ручей, набирающий силу, который вот-вот прорвет плотину. Несмотря на огромное скопище людей, заполнивших все пространство до горизонта, было довольно тихо. Отчетливо слышались ругательства и окрики солдат, охранявших переправу, да визг пил и стук топоров саперов, которые по грудь в воде, среди редких льдин неустанно чинили расшатавшиеся опоры мостов.

Полк Огюста расположился на одной из возвышенностей, юго-восточнее переправы, с задачей прикрывать мост в случае появления русских. Он, как и остальные однополчане, понимал, что шансов выжить у них почти нет, потому что гвардия и все, кто в состоянии держать ружье, сейчас переходят через мосты. В случае появления русских они могли надеяться только на себя и на те куцые батареи, что успели переправить на противоположный берег.

Солдаты поредевшего полка группками расположились вокруг нескольких костров, пытаясь хоть немного согреться и попить горячей болтанки из муки с отрубями. Счастливчики, которым удалось раздобыть немного конины, жарили мясо прямо на углях. Фузилеры и гренадеры Великой армии ныне представляли собой печальное зрелище. Больше всего бросались в глаза обмотки на ногах. Сапоги у всех за время долгого отступления давно поистрепались, и дабы не обморозить ноги, солдаты обматывали остатки сапог шерстяными платками или просто обрезками ткани – кто что смог раздобыть в разграбленных во время летнего наступления русских деревнях. Остальная экипировка тоже имела явно неармейское происхождение. Большинство сидели одетые в крестьянские овчины, которые были по достоинству оценены отступавшими французами после того, как ударили первые морозы. Некоторые даже умудрились раздобыть настоящие меховые шубы. Черт с ней, что дамская, зато не замерзнешь. И вообще, шуточки по поводу одежки быстро прекратились, как только солдаты начали замерзать. Те, кто смеялся и брезговал, первыми остались лежать в сугробах вдоль Смоленской дороги.

– Чертов мороз, – сказал сидевший рядом капрал Удэ. Он был матерый вояка, этот Удэ, прошедший не одну кампанию. А теперь, вместо бравого капрала-великана на Огюста смотрел осунувшийся и оборванный нищий, со слезящимися от холода глазами и красным шелушащимся носом. Не то чтобы такой холод нельзя пережить. Но за месяц бесконечных переходов, без крыши на ночлег и со скудеющим рационом, когда дождь льет за шкирку, а ночью мягкий снег так обманчиво покоен, и закаленный ветеран может дать дуба. Первыми начали падать лошади, а за ними и люди. Их нынешний полк собрали с бору по сосенке, из поредевших дивизий Великой армии, но с Удэ Огюст был знаком c начала кампании, когда они оба служили под командованием маршала Виктора.

На реплику Удэ Огюст ничего не ответил.

– Эй, Жан-Пьер, как твой суп, закипел уже? – спросил Удэ кашеварившего фузилера.

– Скоро, – ответил тот, – сейчас отрубей досыплю, и можно приступать.

– Это хорошо, – ответил Удэ, – а то у меня с утра все нутро промерзло. Эх, сейчас бы этой русской водки, а, Огюст? – спросил он. – Помнишь, как тогда, в Москве?

– Еще бы, – фыркнул тот, – ты тогда так надрался, что полковник приказал оставить тебя на три дня в карцере «для протрезвления».

– Да, славная была попойка, – мечтательно произнес Удэ. – Если бы не пожар, так я действительно просидел бы там эти три дня, а так уже назавтра выпустили, – сказал он и засмеялся сиплым, простуженным смехом.

– Водку ему, – ворчливо отозвался кашеваривший Жан-Пьер. – Ты бы лучше конины где-нибудь раздобыл, а то этого кусочка даже младенцу маловато будет, а нас здесь десяток.

– Я вот подожду, пока ты сдохнешь, и, пожалуй, тебя попробую, – оскалился Удэ. – Вон почитай уже месяц, как нормально не ели, а ты все так же упитан. – Он опять засмеялся своим лающим смехом.

Сидевшие вокруг костра заржали удачной, по их мнению, шутке. Смертью солдата не удивить, а после этого похода смерть иногда и вовсе была избавлением.

– Все, хватит зубоскалить, – строго сказал Жан-Пьер. – Варево уже закипело, так что налетайте, пока не остыло. – Сидящие вокруг костра солдаты зашевелились, подставляя кружки и миски под черпак, которым ловко орудовал кашевар. У них еще оставалось немного сухарей и галеты, которыми они разнообразили этот скудный рацион. Когда котелок опустел, Удэ облизнул свою ложку и спросил:

– Помнишь Мишеля, того усатого, который был с нами при Смоленске?

– Еще бы, – ответил Огюст. – Этот прохвост до сих пор должен мне двадцать франков.

– Ну, ты их еще долго не увидишь, – ухмыльнулся капрал, – его перевели в корпус Нея и после ранения отправили на родину.

– Наверное, теперь он по Парижу прогуливается, а мы здесь мерзнем, – пробурчал Огюст. – А откуда ты о нем узнал?

– Недавно на привале разговорился с одним гренадером. Вспоминали общих товарищей. Он мне и рассказал о Мишеле – они сражались вместе под Красным, где Мишеля ранили. Впрочем, может, это и к лучшему, а то замерз бы где-нибудь по дороге. – Удэ закончил рассказ и спросил: – А что говорит капитан?