Манифест непосредственности (СИ) - Пациашвили Сергей Сергеевич - Страница 9

Аналогичным образом копируются в уменьшенном масштабе и прочие явления, зачатые и зародившиеся в Античности. В значительной степени это искажает изначальный смысл явлений, создавая своего рода карикатуры на них. К тому же, легко проследить тенденцию, по которой копии становятся всё более карикатурными, их качество с годами ухудшается. В конечном итоге, копия всегда хуже оригинала, это следует из её определения. От латинского, copia, значит - множество. В отличии от оригинала, копий всегда много, они представляют собой подражание и искажение оригинала. Но согласно той же теореме о запрете клонирования, множество копий могут передать полную информацию о оригинале. Одна же копия не может полностью передавать информацию о оригинале, и потому по качеству она всегда хуже. Правда, порой бывает довольно сложно определить, имеем ли мы дело с копией или оригиналом. Например, если у нас имеется всего одна копия, или просто одно какое-то историческое явление, которое в свою эпоху не имеет себе аналогов. Такое явление, каким бы мелким по масштабу оно ни было, очень просто можно принять за нечто оригинальное. Но если мы обратимся в глубь веков, то увидим, что в прошлой истории аналогов этого явления было предостаточно, и повторялись они в куда больших масштабах. Выходит, копии как множество могут существовать не единовременно, могут вообще не сосуществовать в одном времени, и, тем не менее, поскольку их всё-таки много, и они связаны единой исторической тенденцией измельчания, то они являются всё-таки копиями, воспроизводящими век от века определённый, давно утраченный оригинал.

Но, пытаясь разобраться, когда начинается копирование и заканчивается оригинальная деятельность, мы сталкиваемся с апорией, аналогичной апориям Зенона. Согласно одной из них, горсть зерна при падении создаёт звук, одно же зерно падает беззвучно. Вопрос, так производят ли зёрна при падении звук или нет, и если производят, то сколько нужно зёрен, чтобы этот звук воспроизвести? Аристотель отвечает на этот вопрос в своей манере, показывая, что звук создаёт воздух, который перемещается горстью зерна, но не перемещается одним зёрнышком. И всё же, Зенон смотрел куда глубже звуковых явлений и подразумевал под этой апорией более глубокое противоречие, которое сегодня называют парадоксом песчинки. Мы можем сказать, что такое гора песка, можем сказать, что такое одна песчинка, но мы совершенно не знаем, какое количество песчинок уже есть гора, а какое горой не является. И действительно, с какой по счёту песчинки можно утверждать, что количество уже перешло в качество, и теперь несколько песчинок - это уже не просто хаотично разбросанная совокупность, но части некоторого целого? С аналогичным парадоксом мы сталкиваемся, когда пытаемся определить, когда начинается копия, а когда заканчивается оригинальность. Копий должно быть много, но их не возникает сразу много. Сначала возникает одна копия, но поскольку она одна, она уже не копия. Только когда появляется множество копий, каждая из них начинает представлять собой копию. Поэтому между копированием и творчеством нет и никогда не было чёткой грани. Творчество всегда несёт в себе элемент подражания, а подражание какому-то творцу всегда будет нести в себе и элемент творчества. Как разобраться в каждой конкретной ситуации где копия, а где оригинал? Да и нужно ли вообще в этом разбираться? Ведь чёткие границы нужны для этики, для гуманизма, для систем посредничества, но при непосредственном управлении, как уже говорилось выше, субординации нет, и границы между рангами не являются чёткими и однозначными. Поэтому в древности возможны карьеры, которые сегодня покажутся очень странными и даже не поддающимися никакому осмыслению.

Итак, чтобы понять, что мы имеем дело с копиями, мы должны иметь перед собой уже тенденцию копирования и измельчания, мы должны быть уже заброшены в систему копирования где-то в самой середине этого процесса, а то и вовсе в конце. Заброшены извне. Поэтому нет смысла задаваться вопросом, когда конкретно, в какую именно историческую дату вдруг непосредственность заменилась бюрократией. И совершенно невозможно было римлянам и прочим древним народам понять, что они уже совершили этот переход от творческой истории к истории по алгоритму. Переход этот не был резким и распознаваемым, но обратный переход непременно должен быть резким и скачкообразным. Так называемое рациональное управление - это на самом деле отработанный механизм производства копий, производства истории с конвейера. Тогда и там, где эта система даёт сбой, говорят о иррациональности. Но эта иррациональность вовсе не означает, что что-то вдруг происходит не по алгоритму, иначе её следует называть не иррациональностью, а просто оригинальностью. Иррациональность возникает как побочный продукт искажений и задержек информации в системе рационального управления, как следствие разделения бытия и источника бытия, в частности - власти и источника власти. Первое становится чувственным, второе - сверхчувственным. Сверхчувственное в такой системе просто необходимое предположение, делающее центр всего единым, в частности и центр политики. Дело в том, что хоть в системе непосредственного управления центр и есть, и чувственно ощущаем, и является единственным, он не является единым, он может быть рассредоточен так, что совершенно невозможно указать на границу между центром и периферией. Центр очень подвижен, как была подвижна римская власть, как были подвижны все границы в Античности, включая самую главную границу между оригиналом и копией. При наличии посредников центр уже утрачивает эту подвижность и за счёт этого становится единым. Такое единство становится опорой рациональности, но всегда скрывает в себе самую глубокую иррациональность, и всегда будет компрометировать рациональность управления. В этом заключён главный парадокс такого явления как кризис управления.

5.Частная собственность и родовая аристократия.

Если рассматривать данную историческую ситуацию с точки зрения методологии науки, то можно посредственную систему управления наречь некоторой глобальной парадигмой управления, а исторические факты, добытые, а точнее, созданные в предшествующей бюрократизму непосредственности управления, можно рассматривать как аксиомы этой парадигмы. Аналогичным образом работает любая наука. Выдвигается некоторая гипотеза, которая экспериментальным путём опровергается или подтверждается, и тем самым подталкивает нас к истине. Так происходит накопление фактов, которые можно назвать условно неопровержимыми, или трудно опровержимыми. Да и даже если такие аксиомы опровергаются, то не полностью, поскольку, если они долгое время принимались за истину, значит, существует какая-то ограниченная область, в которой они действительно были истиной, и открытие этих границ позволило старые знания включить как частный случай в систему новых данных. Так, например, было с пятым постулатом геометрии Евклида, который в своей самой простой формулировке гласит, что параллельные прямые не пересекаются. Когда появилась неевклидова геометрия, и было доказано, что существуют такие пространства, в которых вообще нет параллельных прямых или такие, в которых через одну точку можно провести множество прямых, параллельных данной, то никто не отверг пятый постулат Евклида. Постулат о параллельных прямых был лишь признан частным положением, истинным в пространстве с нулевой кривизной. Само пространство с нулевой кривизной, иначе именуемое плоским, было признано частным случаем, как и вообще любое пространство с одинаковой кривизной на всём его протяжении.

Но факты и теоретические размышления, намекающие на неевклидову геометрию, появились очень давно. Попытки как-то обойти пятый постулат, или вывести его из других сопровождали геометрию на протяжении всей её истории. Некоторые экспериментальные наблюдения настойчиво не хотели вписываться в теорию, которая считалась проверенной тысячи раз и работающей неукоснительно. В конце концов все эти наблюдения и размышления объединились в новую парадигму, пришедшую на смену старой. Похожим образом дело обстоит и с человеческой политической историей. Наблюдения, которые выводят нас за рамки какой-то рациональной теории, события, совершающиеся не по алгоритму, начали происходит задолго до того, как кризис управления обострился до предела в нынешнем экономическом кризисе. Именно эти события должны стать маяком в достижении непосредственности управления и устранении низкого политического посредничества. Но, что важно, предшествующая парадигма посредственности не должна быть отброшена, а должна быть включена как частный случай в новыйе исторические реалии. То есть все технические достижения этой системы, которые служат подавлению людей выдающихся и распространению власти безликой массы, должны быть поставлены на службу грядущей диктатуре гения, тирании художников, империи талантов.