Ленон и Гаузен: Два клевых чужака (СИ) - Кочетов Сергей Николаевич - Страница 44

— Может, он инопланетный шпион? — не вполне серьезно предположил Митя. — С такими пусть спецагенты разбираются.

— Если он шпион, его надо еще раз обыскать! — не уловил иронии Петя. — Я в кино видел — у них в пуговице камера, в ботинке пистолет, а в шляпе — вертолет!

— Я вам покажу пряники-коврижки! — возмутился Гаузен. — Сначала какие-то байки да легенды несете, потом обыскать норовите. Что же это такое? Что еще за легенды… обыскателей?!!

— Как-как? — не расслышал Митя, который в это время что-то старательно записывал. — Обыватели? Правильно будет говорить не обыватели, а герои повседневности! Благодаря таким, как мы, хорошие люди спят спокойно, а нехорошим — плохо спится.

Петя принял похвалу в свой адрес и заулыбался. Гаузен же решил ни в чем не сознаваться, пока не поймет, что вокруг него происходит на самом деле.

— Петя, похоже, он готов давать показания. Оформи его — твоя очередь допрашивать, — вспомнил Митя и вышел из кабинета.

— Ну ладно. Давай перейдем к протоколу, — недовольно пробурчал Петя, которому, по-видимому, хотелось еще поболтать со своим приятелем. — Как вас зовут, гражданин?

— Гаузен! — честно сознался юноша, и милиционер аккуратно записал показание.

— Так, а имя какое? — не отставал Петя.

— Да Гаузен же! — повторил юноша.

— Тогда пишем Гаузен Гаузен, — тут Пете стало смешно, и он начал напевать песенку. — Гуси, гуси, га-га-га!

— Матушка моя гусыня, он еще издевается! — возмутился юноша и подумал, что стражник требует от него назвать какой-нибудь титул. — Надо писать Гаузен из Велитии!

— Из великих, говоришь? — не понял Петя. — Всех великих извели еще в семнадцатом году, и на тебя управу найдем. И вообще, если ты такой великий, то сам все и пиши! — решил милиционер и сунул ему бумажку под нос.

— Мне что, зубами писать что ли? — огрызнулся юноша. Поворчав, Петя снял наручники, которые тут же с вопрошающим звяком свалились на пол.

— А чем писать? — спросил юноша, разминая затекшие руки.

Петя протянул ручку, и Гаузен начал внимательно ее рассматривать.

— А во что макать? — не разобрался юноша, не видя вокруг чернильницы.

— Во что макать?! — потерял терпение милиционер. — Знаешь, во что я тебя обмакну, если ты мне сейчас не напишешь все, как было, и до последней детали!

Гаузен пожал плечами, надавил ручкой на бумагу и удивился, что она пишет без чернил. Но буквы чужого языка не слушались. Читать он еще как-то мог, но писать не получалось. Тут юношу осенило, что мысли можно выражать не только письмом. Хотя руки все еще не слушались до конца, ему удалось кое-что вывести, и Гаузен даже был немного доволен полученным результатом. Закончив, юноша вернул лист бумаги милиционеру.

— Что это такое? — озадачился Петя, не ожидавший подобной наглости.

— Вот это дерево… — начал спокойно объяснять Гаузен, показывая пальцем на рисунок. — А это я, — тут он показал на веселого человечка. Юноша хотел нарисовать его покрасивее, но ему очень хотелось поскорее убраться отсюда.

— Вот тут я падаю в пруд. А вот я уже у пруда. И на меня нападают какие-то мерзавцы и ослепляют, — на эту тему Гаузен нарисовал каких-то непотребно огромных великанов, которые макушкой доставали почти до неба. Милиционер сначала недоуменно изучал вместе с Гаузеном рисунок, но потом не выдержал и заорал:

— Ты что, пьяный или изгаляешься надо мной! Отвести его в камеру! Ты там поседеешь, пока сидеть будешь. И не от старости, а от ужаса! Я тебя к таким уркам посажу, сразу жить не захочется! Посмотрим, как ты после этого заговоришь!

— Подожди! Я еще не все нарисовал! — попросил Гаузен. Он вспомнил, что до сих пор не знает, где сейчас находится Лин. Ему в голову пришла мысль нарисовать ее портрет, чтобы ему помогли найти ее. Хотя он не был прирожденным художником, что только что и продемонстрировал, но ничего другого юноша выдумать не мог. Но Гаузена, не дав возможности объясниться, увели из кабинета.

Когда Гаузена вели в камеру, он думал не сколько о той неприятной компании, с которой ему предстоит столкнуться, столько о том, чтобы прилечь и отдохнуть от пережитого. Камера была не очень просторной, и в ней имелась в наличии всего лишь одна кровать с двумя койками. На верхнем этаже кто-то лежал, повернувшись спиной к стене. На нижней койке на боку валялся потрепанный тип с плаксивым лицом пьяницы. Левой руки у него видно не было.

— Будет очень обидно, если Лин придется спасать меня отсюда, — подумал юноша. Ютиться в углу ему совсем не хотелось, и он решил завладеть местом на койке любой ценой.

— Эй, дружище! Что у тебя с рукой? — приветливо обратился к пьянице Гаузен, хотя он и не испытывал ко всяким выпивохам теплых чувств. — Да и лицо у тебя как будто табун лошадей на нем оттоптался, — прибавил про себя юноша.

— Они оторвали мне руку… Но это не самое худшее, что они со мной сделали, — захныкал пьяница.

— Уймись уже, алкоголик бешеный! — раздраженно донеслось сверху, и Гаузен узнал голос уголовника, которого недавно допрашивали милиционеры.

— Это его Петя надоумил рассказывать всем о чудовищных пытках, чтобы потом они от страха раскалывались на допросе. Пообещал ему наливать за каждое признание. Так что не доверяй ему — ради выпивки он готов на все, — объяснил зэк. Гаузен хотел расспросить обитателя верхней койки поподробней, но сокамерник повернулся на бок и, казалось, снова задремал, так что юноша решил продолжить беседу с разоблаченным алкоголиком.

— Так ты подставной что ли? — уже без былого дружелюбия поинтересовался Гаузен.

— Я пол-литр-заключенный! — важно представился сокамерник. — Я работал… пили-водчиком… с алка…алкоголицкого на русскую… И пострадал за свои убеждения онко… алка… алкоголическим заболеванием!

— И что же у тебя за недуг такой? — не понял Гаузен, который, конечно знал, что такое пьянство, но последнее словосочетание было совершенно незнакомо для него.

— Как сказал вождь мирового пролита… пролила… Ик! Портвейна, — продолжал плести выпивоха. — Важнейшие изыскус… из закусок — это вино… и сыр! А я пошел еще дальше и пью все, что могу, закусываю, чем придется, а после этого творю, все, что мне заблагорассудится! Для меня нет никакой разницы! Для меня и политура сойдет за пол-литра, лак сойдет за ликер, морилка мне будет горилкой, а если нет под рукой виски «Уайт Хорс» то раздобуду уайт-спирита, — не имея смысла больше притворяться, пьяница достал спрятанную руку и энергично начал размахивать ей, силясь показать свои предпочтения.

— А что сделал-то? — вернулся к вопросу Гаузен, мало чего понимая в этом бреду.

— Да я повесил… повесел… — запинаясь, пытался объяснить хозяин нижней койки.

— Кого повесил? — насторожился Гаузен. — Убийца что ли?

— Да нет! — махнул рукой пьяница. — Повесел-лился слегка.

— Бедняга, да тебе надо лечиться, лечиться и еще раз лечиться, — для приличия посочувствовал Гаузен. — Может, отдохнешь, разомнешься на полу, а я пока койку твою посторожу.

Но пропойца не согласился на столь заманчивые условия.

— Я бы тебе даже налил из своей фляжки за это, — добавил юноша.

— А что там налито? — все еще не теряя надежды опохмелиться, спросил алкоголик.

— Самое вкусное вино, которое в этих краях не достать, — рассыпался в обещаниях Гаузен.

— А оно кислое или сладкое? — не отставал пьяница, забыв, что еще недавно проявлял индифферентность к горячительным напиткам.

— Полу-кисло-сладко-вкусное, — расписывал юноша, не зная, какой сорт у этого так называемого алкоголика любимый.

— А какая у него крепость? — уточнил сокамерник, шумно сглотнув слюну.

— Если бы стены темницы были такими крепкими, как это вино… то нам бы и за двести лет отсюда было не выбраться, — не уставая, нахваливал Гаузен дешевую на самом деле выпивку.

Глаза пьяницы жадно загорелись, и Гаузен решил, что настала пора заключать договор:

— Давай так, ты освободишь мне койку, а я дам тебе хлебнуть.