Города монет и пряностей - Валенте Кэтрин М. - Страница 31

Однако лучшим из всего, что мы умели делать, был танец Темницы…

С носком на положенном месте хвост Гроттески выглядел вполне убедительно в роли змеи, и они с Темницей исполняли странный и сложный танец, а Тальо играл на дудке или скрипочке из миндального дерева. Годы шли, наша цель приближалась. Я тоже научился играть на дудочке, и мы с газелли вместе аккомпанировали танцу чудовищ. Движения Темницы были чем-то чужеродным и волнующим: хотя она выходила в длинном платье, некоторые сельчане называли танец непристойным. Просто моя подруга танцевала самозабвенно, с каждым разом всё быстрее, и ни разу не повторилась. Она танцевала так, словно лишь танец помогал ей избавиться и от башни из дёрна, и от золотого мяча, и от города призраков, и от влюблённого в неё ежа.

Хвост Гроттески извивался, покачивался из стороны в сторону, лениво закручивался, а Темница рассказывала в танце историю, которую мы узнали на Встрече и которую знали в любой захолустной деревушке, в стенах любого города, – о женщине, бывшей змеёй и Звездой; о том, как муж её предал, и как она ему отомстила. Когда звучали последние ноты, Темница пряталась за занавеской, оставался видимым только большой зелёный хвост.

Моя подруга стала одержима этой историей и своим танцем. Она почти ни с кем не разговаривала, хотя ночью по-прежнему не могла спать одна и устраивалась рядом с Тальо, или со мной, или у мохнатого бока красной львицы. Однажды, когда она пристёгивала к икрам ножи, собираясь поохотиться на оленей, я попытался её поцеловать… лишь раз, чтобы понять, смогу ли я. Темница отстранилась и посмотрела на меня чёрными глазами, окружёнными тёмными кругами.

– Зачем? – спросила она. Её голос был певучим и низким – он наконец-то стал голосом взрослой женщины. – Зачем ты это сделал?

– Не знаю, – сказал я, и это была правда.

Той ночью она принесла с охоты лань, белые пятна на шкуре которой в лунном свете выглядели зловеще. На рассвете Темница исчезла. Шкатулочка Тальо была пуста.

– Я последовал за ней. Я всегда следую за ней! Она там, на Острове. Я это знаю и спасу её. Мы всегда спасаем друг друга: моё предназначение – спасать её, её – спасать меня.

Идиллия хмуро посмотрел на небо, чёрное и бурлящее от приближения бури.

– Как ты потратил последние три монеты?

– А тебе какое дело? Может, хватит того, что ты получил одну?

– Считай это любопытством коллекционера, – ответил старик с коротким смешком.

Семёрка прикрыл глаза огрубевшей рукой с разбитыми костяшками. Он сглотнул слёзы, но камень в груди не исчез. Голос юноши дрожал, в нём чувствовался надрыв и надлом; звуки терялись над громадным стеклянным озером и в грохоте неба.

– Я потратил их, чтобы попасть сюда и найти её! Чтобы фермеры и астрологи, ленивые принцы и доярки рассказали мне, куда она отправилась. Чтобы картографы и поэты, речные лоцманы и некроманты объяснили мне, как последовать за ней. Я потратил их, чтобы вернуть её… Зачем ещё они нужны? Что ещё на них можно купить? Я потратил их, чтобы заплатить за неё и пересечь это озеро. Больше ничего нет, у меня остался лишь пустой рукав.

Туман приглушил рыдания Семёрки. Старый паромщик мог бы его утешить – он и впрямь наклонился, чтобы это сделать, но подул слабый свистящий ветер, похожий на последний вздох человека, замёрзшего насмерть посреди заснеженной пустоши. Ветхий коричневый плащ Идиллии взметнулся на этом ветру, и Семёрка увидел то, что под ним пряталось. Он хотел закричать, завопить, но издал лишь стон и уронил челюсть.

Кожа Идиллии заканчивалась у основания шеи, а остальное тело состояло сплошь из костей – больших, длинных жёлтых костей. Его скелет был не человеческим, на спине прятались огромные костяные крылья, которые выглядели как стариковский горб. Руки паромщика были из плоти, как и ноги, покрытые морщинистой, сухой и провисающей кожей, а под рясой он был настолько обнажён, насколько это возможно для человекоподобного существа. Сквозь дыры между костями Семёрка видел покрытую зыбью серебристую поверхность озера.

Там же, в пустоте между костей, бегали две чёрные ящерицы: они гонялись друг за дружкой в грудной клетке, словно белки вокруг дуба, трещали и шипели на бегу, лизали ключицы и тазовые кости. Глаза у них были белые, как у слепцов. То одна, то другая ящерица на миг замирала, будто обнаружив орешек, и вгрызалась в какой-нибудь позвонок паромщика.

Идиллия выглядел огорчённым. Он закутался в свою робу, спрятав бегавших наперегонки ящериц.

– Всё не так плохо, честное слово! Я к ним привык. Но, кажется, они нуждаются в объяснении не меньше, чем костяная монета.

Некоторые говорят, что Луна мертва, будто она породила лишь мертвецов. Они ошибаются! Тот, кто поверит священным книгам таких существ, должен верить всему.

Луна плодородна и была такой всегда. Она не может поглядеть на себя в океанское зеркало, но из её пупка произрастает пион с хрустальными лепестками. Когда она говорит, из её рта падают устрицы и головастики с беспокойными хвостами. Во тьме мира, до того как кто-то открыл глаза и назвал его тёмным, она была целой и совершенной, не меняла свою форму на протяжении месяца. Но во тьме, как и где-нибудь ещё, были переменчивые ветра и течения.

Они нежно обдували рёбра и плечи Луны, вынуждая её медленно вращаться в небе, раскинув руки, как ребёнок на поверхности прозрачного сине-зелёного земного моря, позволяя маленьким волнам целовать и толкать своё тело.

Когда Звёзды покинули небеса – об этом, по крайней мере, молва не врёт, – после них в темноте остались дыры, из которых начали дуть ветра, как из пробитых воздушных шаров. Свистящие ветра со всех сторон набросились на бедняжку Луну, и она стала вращаться в небе всё быстрее и быстрее, точно дервиш. Скоро ветра сделались такими жестокими, что начали сдирать с неё куски плоти – бледной, полупрозрачной и мерцающей. Эти куски ветром сносило к земле, и они медленно падали на неё, точно перья или хрупкие лепестки.

Наконец с Луны больше нечего было сдирать. Её маленькое чёрное ядро упокоилось в пустоте, лишенной света; оно было не больше и не ярче кусочка сажи. Но, как и все существа, которым даётся возможность передохнуть, Луна опять начала расти, потому что она не может сдержать своё плодородие. Она поворачивалась так и этак, пионы цвели в её пупке, пышные хризантемы распускались на ладонях. Устрицы и головастики падали из её рта. Сосновые ветви змеились вокруг её талии. В её волосах молодые деревца переплетались и танцевали в слепом экстазе. Вскоре Луна опять сделалась полна и огромна, как прежде. Но небо, в котором теперь жило мало Звёзд, уподобилось реке, текущей меж нескольких острых скал; его течения были яростнее, чем ранее, и, как только Луна опять стала круглой и яркой, они опять принялись сдирать с неё плоть.

С той поры Луна тает и убывает, из средоточия света превращаясь в пятно сажи. Бедная, одинокая, маленькая Луна, которой лишь изредка удаётся передохнуть. Мы так её жалеем – мы, перья, мы, лепестки, мы, её дети, частицы её плоти. Сянь – кожура Луны, сброшенная точно кожура сливы. Мы то, что сдувают с неё чёрные ветра, мы серебристы и туманны, как тень наперстянки на рассвете, чисты и тверды, как покрытое морозными узорами стекло.

Однажды мы объявили священную войну гнилым еретикам, которые верят в фальшивую Луну и не скорбят о своих мёртвых, как мы. Сокрушение греха – тяжкий груз для одного. Мы давным-давно сдались… Если им хочется развлекаться мрачными сказками, мы не станем портить игру. Ибо знаем правду, и она помогает нам быть стойкими, невзирая на их извращения.