Города монет и пряностей - Валенте Кэтрин М. - Страница 19

– Они знают.

Я ничего не смог сказать и просто выскользнул из постели, обошёл кровать, торопливо ступая по ледяному полу, и снова забрался под одеяло с другой стороны, устроившись позади Темницы. Нежно и трепетно обнял её… Я – мужчина и был обязан знать, как это делается; прижался всем своим худым телом к спине Темницы, покрытой корой, и, удерживая её, стал баюкать, словно она была моим собственным ребёнком.

– Ты не уродливая и не плохая, и не надо ни от кого ждать милости, – прошептал я. – Хотя ты и впрямь лысая.

Она тихо рассмеялась, но, по мере того как её тело теплело в моих руках, я чувствовал, как она плачет – чуть слышно, будто шелестят страницы…

Мы работали с Чеканщиком семь лет.

Темница коротко стригла волосы, подрезая их об одну из сторон шестерни. Они были короткие и торчали во все стороны: тёмные, густые, покрывавшие всю голову. Когда я спросил её об этом, она пожала плечами и ответила: «Мои волосы теперь принадлежат ей».

Не хватит слов, чтобы рассказать, как часто ветер переносил нас с места на место, и в какие расщелины мира нас заносило. Порой казалось, что за изорванными границами города идёт снег. Иногда я будто чувствовал запах шалфея и камня, запах пустыни. Недостатка в сырье у Чеканщика не было. Обычно мы не успевали глядеть на границы или на что-то за пределами стен, потому что работали. Мы ели опалы и гранаты, жемчуг и халцедон, гематит и лазурит, тёмно-зелёный малахит. Вуммим оказалась права: топазы по вкусу напоминали персики. Однажды, когда дневная норма была превышена, нам дали бриллианты. Они по вкусу напоминали замороженные лимоны.

Изредка нам удавалось поспать.

Они следили за нами, когда мы ели, и гладили свои длинные шеи, словно жевали вместе с нами. В мёртвом городе торговля кипела, но его жители ничего не ели и не пили. Они смотрели на нас так, как смотрят театральное представление, и истекали слюной. Некоторые из нас выросли… но многим это не удалось. Чеканщик был ненадёжным, как любая другая машина, и его мучила жажда. Он давил пальцы, выбивал руки из суставов; нередко ребёнок целиком попадал во власть шестерёнок и прессов, потому что его толкали или он сам прыгал. О, сколь многие прыгнули! Увидев это впервые, я закричал, и мой крик в огромном тихом зале был как танец ножа в воздухе. Все остановились и уставились на меня. На меня, а не на ребёнка, который упал в обморок прямо под пресс и превратился в кровавое пятно на досках. Я закричал, привлёк к себе внимание. Они шикнули, чтобы я успокоился, и Чеканщик продолжил работу.

Когда мне исполнилось четырнадцать, лишь Темница была старше. К тому времени мы были уже достаточно сильны и умны, чтобы сбежать. Самоцветы не питательны, но благодаря Чеканщику мы обрели подобие силы, поскольку нам приходилось всё время поворачивать, крутить и опускать прессы (как ей) или затаскивать тела мёртвых детей на доски (как мне). Все семь лет мы выполняли одну и ту же работу.

И мы делили постель – не как любовники, ты не подумай. В конечном счёте, я мог на ней жениться, но это было бы всё равно, что пересечь реку на тарелке, отталкиваясь шестом. Я бы не знал, с чего начать, да и какой смысл? Глядя на её тело, я видел не грудь, бёдра или даже грубую серую кору. Я видел деньги, сложенные в корзину монеты, в которые можно было превратить её кости. Неподходящий взгляд для мужа. Некоторые вещи нельзя отбросить и забыть, как если бы они скрылись за золотым занавесом. Мы делили постель ради тепла и компании, и, если бы нам это не удалось, думаю, кто-то из нас давным-давно бросился бы в машину очертя голову. Я чесал завитки её коры, она разминала мне шею. Когда работа заканчивалась, мы помогали друг другу стать самими собой. Через некоторое время мы уже не скрывались, а в конце смены просто устраивались в одной постели. Пра-Ита ничего не говорили: у них всегда находился новый ребёнок, чтобы заполнить пустующую кровать.

И вот наступила ночь ночей, когда я баюкал свою древесную девочку в объятиях, и она заговорила – тише, чем вода, по капле падающая с крыши:

– Завтра я войду в машину.

Я замер, развернул её лицом к себе. Её тёмные глаза были широко распахнуты и казались спокойными.

– Что? Почему? Ты собираешься бросить меня здесь?

– Тсс! Я не брошу тебя. Я придумала, как нам выбраться. Завтра, после звонка, возвещающего конец смены, я тайком вернусь и суну руку под громадный блестящий пресс. Пусть он её отрежет. Из неё получатся дхейбы, на которые мы купим выход отсюда. Рука – это не так уж много, у меня их две. Но мне понадобится твоя помощь, чтобы управлять остальными частями Чеканщика… скребками и щётками, резаками и валиками. Думаю, всё получится, если не мешкать.

– Руки недостаточно, чтобы подкупить кого-то из здешних. Руки повсюду – сотни рук, и все принадлежат им.

– Мы подкупим Вуммим. Мы ей нравимся, и она следит за нами. Как раз хватит.

Я долго молчал. Другие дети, зелёные юнцы, сопели в своих серых постелях.

– Это хороший план, Темница. Но не для тебя. Пресс отрежет мою руку, а ты останешься невредимой.

Она уставилась на меня: её густые брови сошлись на переносице.

– Почему? Ты же не умеешь терпеть – как доходит до боли, превращаешься в долговязого и чумазого ребёнка.

Я взял её лицо в ладони. Мои холодные пальцы ощутили её холодную кожу и короткие волосы, напоминавшие ежиные иглы.

– Моя рука длиннее, получится больше денег.

Она промолчала… Что можно сказать в ответ на такое?

– Ты станешь кричать.

– Не стану.

Мы держали друг друга в объятиях всю ночь, и она поцеловала – это был единственный раз, когда она меня поцеловала, – то место, где моя рука соединялась с плечом.

Мальчик её оставил. Он всегда её оставлял.

Одно утро сменяло другое, и он уже был где-то в другом месте. Она на самом деле не возражала… Было трудно говорить так долго и запоминать так много из написанного на её веках, быть так близко к другому ребёнку после долгого одиночества. Девочка не думала, что это до такой степени утомительно. Когда мальчик её покидал, она часто шла к безмятежному озеру в Саду, чтобы позволить прохладной воде, колышущейся словно платье, приподнятое до колен, смыть воспоминания о нём прочь. Жесткие круглые камешки под босыми ногами успокаивали – они были у неё всегда, как озеро, тростник и перестук в зарослях рогоза, луна и звёзды, баюкавшие её перед сном. Девочка подумала о мальчике, о том, как нетерпеливо она его ждала, стоило красному солнцу опуститься за гранатовые деревья, и как часто ощущала опустошенность, когда он уходил, будто разрисованная ваза, из которой воду выплеснули на каменные плиты. «Как же легко скучать по кому-то, – подумала она, – даже если раньше тебе никто не был нужен».

Девочка так хорошо знала свои истории, что не теряла нити рассказа: она пересказывала их самой себе множество раз. Они по-прежнему принадлежали ей, лишь ей одной. Но, когда слова историй покидали её губы и входили в его уши, они будто обретали плоть, отращивали конечности и обзаводились сердцами… Тела их срастались, как срастаются улитка и её раковина. Когда она была одна и шептала эти истории отражению на поверхности маленького пруда или кусту чёрной смородины, они оставались тонкими, как завитки дыма, словно трепещущие на ветру обрывки платья, которое было ей мало. Девочка радовалась тому, что они стали осязаемыми, и повторяла себе это снова и снова.

Стоя по пояс в воде, она обратила лицо к звёздному свету и падающим теням от редеющих крон ясеней. Листья в темноте казались серыми: красное и золотое ушло из них, как из неё уходили истории. Девочка опустила голову под воду – раз, другой. Она давно перестала молиться о том, чтобы чёрные отметины сошли; знала, что завтра вечером снова будет искать мальчика. А сейчас казалось, что её суть распростёрта во все стороны, точно светящиеся усики или змеи, ползущие прочь из перевернувшейся корзины. Теперь, в серебристом свете, она собирала себя.