Ecce liber. Опыт ницшеанской апологии - Орбел Николай - Страница 9

Nachlass, возможно, — самый ницшеанский текст из всего написанного философом. Этот посмертный материал и составляет подводную часть айсберга ницшеанства. “Если бы мы знали только то, что опубликовал сам Ницше, то не имели бы ни малейшего представления об идеях, к которым он уже пришел, которые разрабатывал и о которых постоянно думал, но которые до сих пор придерживал. Только ознакомление с его рукописным наследием впервые дало возможность составить отчетливую картину[52], — отмечает Хайдеггер. Без своего Посмертного наследия Ницше не полон. Только сложенные вместе Nachlass и прижизненные работы создают целостную картину ницшеанства.

После Второй мировой войны оформились два различных взгляда на Посмертные фрагменты, которые затем были автоматически перенесены на “Волю к власти”. Первый взгляд (назовем его филологическим) рассматривает их как грандиозные археологические раскопки, где и поныне копошатся сотни филологов и текстоведов. Второй взгляд (философский) видит весь Посмертный свод как грандиозную строительную площадку, которая в изобилии снабжает современного философа элементами для конструирования собственной философии.

Сторонники первого подхода — профессиональные филологи — Шлехта, Колли, Монтинари (перечисляю только самых видных). Для них подлинно ницшеанские произведения — только опубликованные им самим; посмертные же записи носят сугубо вспомогательный характер, а “Воля к власти” — вообще фальшивка или же, в лучшем случае — “не-книга”. Они кропотливо воссоздают аутентичный ницшевский текст.

Сторонники (во многом бессознательные) второго подхода — крупнейшие философы XX века, для которых сам по себе текст в узком смысле этого слова, как филологический факт — второстепенен. Для них на первом месте — “Большой текст” как философско-культурная целостность. Для них важна и им нужна творческая конфронтация с Ницше. Вся современная философская мысль в известной мере развивается именно в этом искрящемся противостоянии ницшевской мысли.

Философы (М. Хайдеггер, М. Фуко, Ж. Делез и др.) рассматривают неопубликованное наследие Ницше и “Волю к власти” как вполне равнозначные тем произведениям, которые опубликованы самим мыслителем. Они оценивают “Волю к власти” как вполне ницшевское произведение и интенсивно используют эту книгу для своих собственных философских построений. Представители этой группы считают, что именно Посмертные фрагменты содержат подлинную ницшеанскую философию. Квинтэссенция этой позиции сформулирована Хайдеггером: “Собственно философия Ницше, фундаментальная, подлинная, исходя из которой он говорит в этих и во всех произведениях, им самим опубликованных, не приняла окончательной формы и не была опубликована ни в одной книге... Те, что сам Ницше опубликовал в течение своей продуктивной жизни, были всегда передним планом... Собственно его философия осталась как посмертная, неопубликованная работа[53]. По-видимому, Хайдеггер имеет в виду, что наиболее адекватной формой изложения философии Ницше являются именно Посмертные фрагменты.

Философы ведут на недостроенных громадах ницшевской философии собственное строительство, филологи же действуют как трепетные археологи, опасающиеся что-либо повредить, бережно и аккуратно смахивающие пыль с этих посмертных развалин. Филологи, радеющие, если так можно выразиться, за “кошерность” ницшеанского текста, за чистоту и точность воспроизведения всего, что написано Ницше, обрушиваются на философов, которые зачастую игнорируют предостережения первых и руководствуются духом, а не буквой ницшеанства. Если “Воля к власти” – объект навязчивого вытеснения для филологов, то для философов эта книга – идеальный текст, который, словно ветер, дует в паруса всех, кто устремляется в открытые Ницше моря.

Филологи обвиняют этот текст в чрезмерной прямолинейности, однозначности формулировок, которые вроде бы не свойственны многозначной манере Ницше. Вполне возможно, что, выясняя для себя многие базисные проблемы, Ницше формулировал их более однозначно, чем если бы предназначал их для печати. Но как раз эта определенность положений «Воли к власти», по-видимому, так прельщает философов. Я берусь утверждать, что для самостоятельного философа, не просто комментирующего наследие Ницше, а строящего оригинальные теоретические конструкции с использованием ницшевских идей, филологическая аутентичность в принципе остается вторичной в сравнение с философской значимостью того или иного фрагмента.

Эту философско-филологическую антиномию, пронизывающую «Волю к власти», прекрасно выразил крупнейший американский ницшевед и переводчик Уолтер Кауффман: «Пусть расцветает филологическая чистота! Но я сомневаюсь, что результаты будут философски оправданы»[54].

Эта двойственность отражает и внутреннюю двойственность самого Ницше – филолога по профессии, философа по призванию. Несомненно, философ победил. Но это не был обычный, профессиональный философ, а своего рода постфилософ, философ-поэт, воссоединяющий в единую целостность философию и искусство.

По сути и филологи, и философы приводят заслуживающие внимание аргументы. Первые считают, что важнее буква Ницше, что нужно быть честным по отношению к нему — автору текстов. Для вторых важнее — дух Ницше, его всемирно-историческое значение как основателя нового философско-культурного движения. Для них сама жизнь Ницше и жизнь его идей — творческий процесс, столь же важный, как и его тексты. И совершенно не случайно, что вклад в мировую культуру Хайдеггера, Батая или Камю на порядки превосходит то, что сделали для нее Шлехта, Монтинари и другие критики.

Современный читатель должен иметь возможность свободно передвигаться по безграничному, переливающемуся пространству ницшеанства, имея доступ и к “Воле к власти”, и к Посмертным фрагментам, каждый раз заново и на свой лад примиряя философию и филологию. Тот, кто хочет скрупулезно и филологически корректно изучать Ницше, обратятся к широко раскинувшемуся морю Полного собрания его сочинений. Но тот, кто решит разом окунуться в философию Ницше, бросится в стремительный поток “Воли к власти”. И он должен знать, какие устрашающие опасности его подстерегают в этом водовороте.

После разгрома гитлеризма в охваченной самобичеванием Германии началась активная денацификация Ницше. Немцы так пропалывали свое сознание от всех сорняков нацизма, что косили заодно и все “цветы зла”. На этом поле “Воля к власти”, конечно, выделялась особенно ярко. Совершенно естественно одной из главных мишеней стал “философ воли к власти”, который воспринимался в то время как “крестный отец” фашизма.

Цель денацификации ницшеанства была благородна. Ее первым выразил еще в конце 30-х годов левый ницшеанец Жорж Батай: “Ницше должен быть отмыт от нацистской грязи”[55]. Стремясь “спасти” Ницше от Гитлера, Батай считал, что от имени Ницше, в отличие от Будды или Христа, нельзя заниматься политикой, поскольку просто не удается найти последователей. Правда, тут же добавлял, что в сравнении с Заратустрой, Будда и Христос кажутся раболепными .

Параллельно лево-радикальной денацификации бурно началась и либерально-буржуазная адаптация Ницше. Ее цель была очевидна — одомашнить Ницше, превратить его мысль в часть уютного интерьера приходящего в себя после шока мировых войн обывателя. Для этого надо было “переписать” Ницше, устранить его экстремизм и радикализм, списать на болезнь все жестокие крайности черного ницшеанства. Появляются многочисленные труды, в которых философ-динамит упаковывался в глянцевую подарочную обертку...

Однако очень быстро обнаружилось, что Ницше крайне резистентен к либерально-демократической денацификации, которая по сути оборачивалась выхолащиванием самой сути ницшеанства. Самые честные и крупные умы XX века (Т. Манн, К. Ясперс, М. Хайдеггер, А. Камю) понимали, что “политкоррекции” Ницше не подлежит, и вынуждены были признать, что в писаниях Ницше можно было почерпнуть вдохновение для строительства концлагерей и газовых камер.