Отморозки: Новый эталон - Земляной Андрей Борисович - Страница 2

И еще было странно, что про животных они спорили как-то очень сильно. Ольга сама видела, как Львов из кабинета командира вышел с каменным лицом и стиснутыми до белого кулаками. Анненков вслед за ним тоже вышел мрачнее тучи. И чего им сдались эти дикие бараны?..

Цесаревна еще поискала глазами – где там похожий на тяжелое каменное изваяние Глеб. Ей иногда казалось, что и сам он словно вытесан из тяжелого крепкого серого гранита. А вот Анненков – не такой. Он словно бы стальной клинок: гибкий, но прочный и такой же сильный и грозный… Да что это она, в самом-то деле?!! Зачем опять в мысли ее лезет «черный генерал»?!! Чего он?!!

Ольга обозлилась на себя, даже за руку себя ущипнула. Вот же привязался к ней этот атаман. Его так все в дивизии и зовут: «атаман». Даже нижние чины к нему обращаются не «ваше превосходительство», а попросту. Например: «Атаман, разрешите доложить». Или: «Атаман, там то-то и то-то…», «Атаман тут надо…», а то и просто: «Сделаем, атаман!» Так в армии не положено, хотя если посмотреть и подумать… Может быть, так и нужно? Георгиевская штурмовая так воюет, что с немцами от одного только названия этой дивизии нервические припадки случаются! Она вдруг вспомнила, как смешно задергался похожий на старого моржа вислоусый Гинденбург, когда к нему в Зимнем дворце подошел Борис и, смерив его взглядом, поинтересовался: «И как вам, генерал, русская зима? Скажите спасибо, что вы к нам не зимой в плен попали…»

Ольга представила себе, как по заснеженной русской дороге бредет толпа немцев в кургузых серо-голубых шинелях, а впереди мерно вышагивает, опираясь на стек, Гинденбург, подняв воротник и обмотав голову вместе с фуражкой каким-то странным клетчатым шарфом. И по обочинам едут казаки Анненкова с шашками наголо, а над дорогой метет и вьюжит…

Гинденбург с поднятым воротом брел перед ее глазами словно живой, и цесаревна невольно прыснула. А возглавляет колонну сам «атаман» Борис, и ветер чуть треплет его смоляной чуб… ОПЯТЬ?!! Да что он все время лезет в ее мысли?! Сам он – муфлон! А еще – кулан! И дикая зебра!..

…Автомобиль фыркнул и остановился возле дома на Гороховой. Борис вышел и уверенно зашагал к подъезду. По какому-то странному стечению обстоятельств – а может быть, вовсе и не странному, а вполне закономерному, основные контакты с царской семьей и ее ближайшим окружением легли на плечи Анненкова-Рябинина. Львов-Маркин как-то очень естественно стал основным контактером с РСДРП(б) и теперь уже не только напрямую общался с большевиками, находившимися в России, но и, по его же собственному выражению: «активно пополнял полное собрание сочинений». Это означало, что Глеб вступил в активную переписку с Лениным, обменялся с ним уже шестью письмами и сейчас лихорадочно писал седьмое, в котором яростно доказывал возможность построения социализма в одной, отдельно взятой стране.

В некотором смысле Анненков завидовал своему товарищу: Николай – собеседник скучный и не очень грамотный, так что рассказывать об их беседах и спорах с императором чаще всего просто нечего. Да и не интересно. Разговоры же с Распутиным носили скорее некий профессиональный, однобокий характер, а тяжеловесный крестьянский юмор сибиряка оказался еще и не всегда понятным, и всегда – плоским. А рассказы Львова о его диспутах с большевиками даже Сашенька Хаке слушала с открытым ртом: Глеб не только умен, но и рассказчик – первый класс. Так свои контакты с большевиками описывает, что ой! Борис невольно улыбнулся, вспомнив, как они вместе с Шурочкой хохотали до слез, до икоты, до колик в животе, слушая повествование о встрече генерала Львова с большевистской ячейкой Петрограда. Смешнее всего оказался тот факт, что в результате этой встречи собравшиеся единогласно утвердили Глеба руководителем Петроградской парторганизации и только после голосования вдруг вспомнили, что так и не успели принять своего свежеизбранного главаря в члены РСДРП(б)…

Все еще улыбаясь, Борис вошел в квартиру Григория Ефимовича и сразу же угодил в лапы хозяина, который ждал его в прихожей. То ли углядел в окно подъехавший автомобиль, то ли почувствовал его приближение своей необычной натурой…

– Здорово, генерал. Что-то ты меня забыл совсем. Не заходишь, к себе не зовешь. Обиделся на что?

– Дела, Гриша, дела, – отмахнулся Анненков. – Иной раз и присесть некогда. Слыхал, верно, про затею с Константинополем?

– Как не слыхать, – ухмыльнулся Распутин, – когда папашка всем только об этом и говорит! Оченно ему в Царьград на белом коне въехать охота, аж спасу нет.

– На белых конях иногда и на эшафот заезжают, – сухо обронил Борис и стиснул кулак.

– И так выходит, – кивнул Григорий Ефимович. – Бывает. Однако ж я тя не про то звал покумекать. Проходи давай, – он широко махнул рукой и слегка поклонился, смешно закачав бородой. – Щас чайку сварганим, мадерки тяпнем да и покалякаем об том, об сем…

– …Нет, Гриша, хоть режь ты меня, – Анненков глотнул чаю и отставил стакан в сторону. – Ни черта из этого не выйдет! Сколько раз уже говорено-переговорено. Сейчас мы войну выигрываем, а потом по долгам расплачиваться придется. Какой у России внешний долг? Миллиардов пятьдесят? Вот нам их и придется выплачивать. Значит, налоги увеличивать. А это народ, который и без того нищий, и экономику нашу дохлую окончательно вгонит в коллапс…

– Куды? – приподнял лохматую бровь Распутин. – Куды вгонит? – Впрочем, он тут же засмеялся, хотя смех и был невеселый. – Ладно, ладно, не поясняй. Чай, тоже по-непонятному гуторить могу. Ан папашка-то тоже не адивот. Он, вишь, какую штуку удумал: шас мы германца-то еще подопрем, а посля папашка хранцузам да англичанишкам – бац! Прямо в лоб: так, мол, и так, давайте-ка, драгоценные, маслом мазанные, сахарной крошкой обсыпанные, по-честному все делить! Кто больше воевал, тому больше и брать! Нам, стало быть, славян, Проливы и денег мешок, а вы уж остальное делите, как вам охота. А коли нет – он с кайзером легко мир – на условиях status quo[2] – подпишет. И его величество Вильгельм Второй легко отдаст Австро-Венгрию и Турцию с Болгарией России на растерзание, лишь бы ему никто не мешал Туманный Альбион и Третью Республику раздавить.

Борис в который раз поразился тому, как легко меняет «старец Григорий» стиль разговора и лексикон, стоит лишь затронуть серьезную тему.

– И значит дальше воевать? – спросил он серьезно. – А народ-то уже от войны устал. По деревням, поди, уже не один десяток тысяч одноногих да безруких с фронта вернули. А мужику Константинополь не нужен вовсе: он туда картошку продавать не повезет. И?..

– Дык мужичка-то папашка легко к себе привлечет, – Распутин снова напустил на себя простоватый вид. – «Синюю бумажку» в зубы – мужик его на руках носить станет!

– Чего в зубы? – совершенно искренне изумился Анненков. – Пять рублей[3]?

– Э-э, нет, дружок ты мой разлюбезный, – рассмеялся Григорий Ефимович. – Пятишница – она просто «синенькая». А синяя бумажка – купчая на землю. Задумал папашка землю у наших толстосумов да всякой титулованной сволочи отобрать да мужичкам и раздать. И синей бумажкой подкрепить. Все законно, и никто никогда не подкопается и не оспорит. И папашка станет истинным «хозяином земли Русской», о, как!

– Покойником он станет, – покачал головой Борис. – И ни ты, ни я его спасти не сможем. Не защитим. Против всего дворянства нам не выстоять… – Он закурил и хмыкнул. – Бл…, я тебя умнее считал.

– А я и есть умнее, – невесело усмехнулся Распутин. – Я все это папашке-то и обсказал, да только не верит он.

Он вздохнул и посмотрел на Анненкова. Тот пожал плечами и раздавил окурок в серебряной пепельнице:

– С царицей говорить не пробовал? Может, попробовать через нее воздействовать?

– Пробовал, – ответил Григорий Ефимович и качнул головой. – Не помогло. Маму-то напугать несложно, да только она, по слабости своей бабьей, донести ничего толком не может. Папашка ее обнял, погладил да и успокоил. Может, ты попробуешь?