Плавучий остров. Вверх дном - Верн Жюль Габриэль - Страница 3

Увлеченный потоком собственных слов, Себастьен Цорн начинает изливаться в бесконечных и по меньшей мере бесполезных упреках, но его прерывает Фрасколен:

– Дай-ка я с ним поговорю, старина Цорн.

Затем он снова обращается к кучеру:

– Где мы находимся, приятель?

– В пяти милях от Фрескаля.

– Это железнодорожная станция?

– Нет… прибрежный поселок.

– А там найдется экипаж?

– Экипаж… вряд ли… тележка, пожалуй, найдется…

– Запряженная волами, как во времена меровингских королей! – восклицает Пэншина.

– Это неважно! – говорит Фрасколен.

– Ладно! – вмешивается опять Себастьен Цорн. – Спроси-ка у него лучше, есть ли в этой дыре постоялый двор… Надоело мне шататься по ночам…

– Друг мой, – спрашивает Фрасколен, – имеется ли в Фрескале какой-нибудь постоялый двор?

– Да… Там мы должны были менять лошадей.

– И чтобы добраться до этого поселка, надо идти по дороге?

– Прямо по дороге.

– Пошли! – кричит виолончелист.

– Но как быть с этим беднягой? Жестоко оставлять его одного… В таком положении, – замечает Пэншина. – Послушайте, приятель, а с нашей помощью вы не могли бы?..

– Невозможно, – отвечает кучер. – Да я сам лучше останусь здесь… У кареты… Утром я уж соображу, как отсюда выбраться.

– Нам бы только добраться до Фрескаля, – продолжает Фрасколен, – а там мы могли бы послать кого-нибудь к вам на помощь…

– Да… хозяин постоялого двора меня хорошо знает – и не оставит в беде…

– Ну что ж, идем?.. – восклицает виолончелист, берясь за футляр своего инструмента.

– Сию минуту, – отвечает Пэншина, – но сперва помогите-ка мне устроить нашего кучера на откосе.

Действительно, его необходимо унести с дороги, и поскольку он не в состоянии пользоваться своими порядком таки поврежденными ногами, Пэншина и Фрасколен поднимают его, переносят и усаживают под большим деревом, нижние ветви которого спускаются зеленым пологом.

– Двинемся ли мы когда-нибудь?.. – вопит Себастьен Цорн в третий раз.

Тем временем при помощи ремней он уже пристроил футляр у себя за спиной.

– Готово, – говорит Фрасколен.

Затем он обращается к кучеру:

– Итак, решено… Хозяин фрескальского постоялого двора пришлет за вами… А сейчас вам ничего не нужно, приятель?..

– Да вот, – отвечает кучер, – хотелось бы глотнуть джину, если у вас во фляжках осталось.

Фляжка Пэншина еще полна, и «Его высочество» охотно жертвует ее.

– Ну, милейший, – говорит он, – чтобы не продрогнуть, ночью вы будете подогревать себя… изнутри!

Очередное негодующее восклицание виолончелиста побуждает наконец его товарищей двинуться в путь. Хорошо еще, что их вещи остались в багажном вагоне поезда и не были перенесены в карету. Если даже вещи и прибудут в Сан-Диего с запозданием, музыкантам по крайней мере не придется тащить их на себе до Фрескаля. С них достаточно и скрипок, и даже больше чем достаточно футляра с виолончелью. Правда, ни один музыкант, достойный этого имени, никогда не расстается с инструментом, так же как солдат со своим ружьем или улитка со своей ракушкой.

Идти ночью по незнакомой дороге в пустынной местности, где злоумышленники обычно встречаются чаще, чем мирные путешественники, – дело, внушающее некоторое беспокойство. Именно в таком положении и оказался квартет. Французы, разумеется, народ храбрый, а уж у наших героев храбрости было хоть отбавляй. Но между храбростью и безрассудством существует граница, преступать которую неблагоразумно. В конце концов, если бы железнодорожный путь не оборвался на равнине, затопленной наводнением, если бы карета не перевернулась в пяти милях от Фрескаля, нашим артистам не пришлось бы пускаться в ночное путешествие по этой подозрительной дороге. Впрочем, будем надеяться, что с ними ничего худого не случится.

Было около восьми часов, когда Себастьен Цорн и его товарищи двинулись к побережью, в направлении, указанном кучером. Скрипачам грешно было бы жаловаться на свои кожаные футляры с инструментами, легкие и негромоздкие. Они и не жаловались – ни мудрый Фрасколен, ни веселый Пэншина, ни мечтатель Ивернес. Но каково было виолончелисту с его ящиком – целый шкаф на спине! Разумеется, при своем характере он находил достаточно поводов для гнева. Отсюда и ворчанье, и жалобы, изливавшиеся потоком междометий: ах! ох! уф!

Уже совсем стемнело. Густые облака мчатся по небу, и порою в узкие просветы между ними насмешливо выглядывает лунный серп. Неизвестно отчего, вернее всего, просто потому, что он сейчас сердит и сварлив, Себастьену Цорну не нравится светлокудрая Феба. Он грозит ей кулаком и кричит:

– Ну, а ты чего выставила свой дурацкий профиль! Что может быть нелепее этого ломтя недозрелой дыни, который разгуливает по небу!

– Было бы лучше, если бы луна повернулась к нам фасом, – говорит Фрасколен.

– Это почему же. – спрашивает Пэншина.

– Да потому, что нам тогда было бы светлей.

– О непорочная Диана, – декламирует Ивернес, – о мирная вестница ночей, спутница земли, о ты, обожаемый кумир прелестного Эндимиона!..

– Прекратишь ли ты свою балладу? – кричит виолончелист. – Беда, если первые скрипки начинают нажимать на квинту!

– Прибавим-ка шагу, – говорит Фрасколен, – а то мы рискуем заночевать под открытым небом…

– Если оно не будет затянуто тучами… А кроме того, мы рискуем опоздать на концерт в Сан-Диего, – замечает Пэншина.

– Что за глупая затея! Черт побери! – восклицает Себастьен Цорн. От его резкого движения футляр с виолончелью издает жалобный звук.

– Но ведь затея эта, старик, была твоя… – говорит Пэншина.

– Моя?..

– Ну ясно! А почему нам было не остаться в Сан-Франциско? Ублажали бы слух милейших калифорнийцев…

– Еще раз спрашиваю, – говорит виолончелист, – зачем мы поехали?

– Потому что ты так захотел.

– Ну, надо сознаться, это была пагубная мысль, и если…

– Ах!.. Друзья, поглядите! – перебивает Ивернес, указывая на небо, где тонкий луч луны высветлил края одного облака.

– В чем дело, Ивернес?

– Смотрите, разве это облако не похоже на дракона с распростертыми крыльями и павлиньим хвостом, на котором сверкают все сто глаз Аргуса!

По всей вероятности, Себастьен Цорн не обладал столь мощным, стократ усиленным зрением, каким отличался страж дочери Инаха, ибо не заметил глубокой рытвины у себя под ногами и весьма неудачно оступился. И вот он уже лежит на животе со своим футляром за плечами, словно огромный жук, ползущий по земле.

Виолончелист в ярости – на этот раз у него есть все основания гневаться – и разражается целым градом упреков по адресу первого скрипача, восхищенного своим небесным чудищем.

– Это все Ивернес! – утверждает Себастьен Цорн. – Если бы я не стал разглядывать его проклятого дракона…

– Это уже не дракон, друзья мои, – теперь это амфора! Даже при самом слабом воображении можно представить ее себе в руках Гебы, наливающей нектар.

– Боюсь, что в этом нектаре очень много воды, – восклицает Пэншина, – твоя пленительная богиня юности окатит нас холодным душем!

Это было бы неприятно, но и в самом деле собирается дождь. Предусмотрительность требует ускорить шаг и поискать убежища во Фрескале.

Раздраженного виолончелиста поднимают и ставят на ноги, но он все еще продолжает ворчать. Фрасколен любезно предлагает понести его виолончель. Сперва Себастьен Цорн не соглашается… Расстаться с инструментом?.. Виолончель работы Гана и Бернарделя – это же половина его самого… Но ему приходится сдаться, и драгоценная ноша переходит на спину услужливого Фрасколена, который препоручает Цорну свой легкий футляр.

Все снова пускаются в путь. Бодрым шагом проходят две мили без всяких происшествий. Темнота сгущается, явно угрожает дождь. Падает несколько капель, очень крупных, из чего следует, что обронили их высокие грозовые тучи. Тем не менее амфора прекрасной Гебы Ивернеса дальше не изливается, и наши четверо полуночников обретают надежду добраться до Фрескаля совершенно сухими.