Козырная дама - Соловьева Татьяна - Страница 35

Но мысль эта мелькнула и улетучилась, не закрепившись в похмельной голове начальника милиции.

Литвинец подробно расспрашивал, выслушивал ответы Зои Иннокентьевны о подпольном водочном цехе на Игрени, о встрече с Колей Слоном в кафе центрального парка, о лопоухом, разгромившем квартиру учительницы, казнившем невинное животное и избившем ее в лифте.

Время шло, а головная боль не только не ослабевала, не проходила, казалось, она нарастала, сжимая лоб, виски, темя раскаленным железным обручем. Литвинец невольно поморщился, обвел тоскливым взглядом подчиненных, внимательно посмотрел на дверцу стоявшего у стены шкафа. Там, на полочке, стояла чуть задвинутая в уголок, припрятанная от чужих случайных глаз заветная бутылочка коньячку — уже початая, но все же, но все же… Литвинцу захотелось поскорее остаться одному, хлопнуть рюмочку, подбодрив себя любимой прибауткой: «Господи, не прими за грех, прими за лекарство!»

— Дело ваше, безусловно, серьезное, и вы правильно поступили, придя в милицию, — Литвинец насильно перевел свой взгляд с дверцы шкафа на Зою Иннокентьевну, — но могу посоветовать: если хотите сохранить квартиру племянника, хотите, чтобы все закончилось благополучно, без потерь, обратитесь в управление по приватизации жилья, к его руководителю Владимиру Ивановичу Мельнику. Он один может вам помочь!

— А милиция?

— Что милиция? — устало переспросил Литвинец.

— Милиция разве не может помочь? — искренне удивилась Зоя Иннокентьевна.

— Может! — уверенно подтвердил Литвинец, не обращая внимания на красноречивые ухмылки на лицах подчиненных. — Но… У нас только за последние двое суток пятнадцать трупов, у нас каждый следователь на учете… Идите лучше к Мельнику… — Голос Литвинца снова сделался уставшим и бесцветным.

Зоя Иннокентьевна молчала, оторопело оглядываясь по сторонам, не понимая, всерьез ли говорит начальник милиции или шутит. Но Литвинец смотрел на нее печальным взором, в котором при всем желании сейчас невозможно было уловить намек на веселье.

Да и с чего бы начальнику милиции насмехаться над запутавшейся в проблемах женщиной?

— Значит, пойду к Мельнику… — согласилась Зоя Иннокентьевна невесело.

«Ну вот, опять ничего не добилась!» — корила она себя, направляясь по коридору к выходу. Коридор был светлым, похоже, только недавно отремонтированным, а стены его были украшены гирляндами искусственного плюща, напомнившими Зое Иннокентьевне бар «У Флинта», где висели точно такие же гирлянды. Вот только пальм в кадках в милиции не было.

— Баба, она и есть баба! — прокомментировал кто-то, когда дверь за посетительницей закрылась. Литвинец улыбнулся то ли в ответ на шутливые слова, то ли чему-то своему, но улыбка эта была воспринята подчиненными как разрешение повеселиться, и в кабинете начальника милиции раздался уже не сдерживаемый дружный смех.

Но смеялись вовсе не над Зоей Иннокентьевной. Рациональные, мудрые мужчины смеялись над глупыми и чересчур эмоциональными женщинами.

В общей суматохе и оживлении закончившейся пятиминутки мало кто заметил, что сам Литвинец давно уже не улыбается, он серьезен и сумрачен. Улыбка, всего несколько минут назад дрогнувшая на его губах, была мимолетной и случайной. Не видел Литвинец ничего веселого в этой жизни, наоборот, с каждым годом она казалась ему все гнуснее.

От некогда уважаемого положения начальника милиции, от той власти, которую прежде давала эта должность в большом полуторамиллионном городе, остался пшик, фикция, мыльный пузырь. Вот пришла к нему сегодня женщина, поддержки пришла искать, защиты, а он, Литвинец, говорит: «Не туда ты, дескать пришла, иди к Мельнику, темному человеку, потому что лишь он защитит, лишь он поможет, станет опорой и надеждой, а я, Григорий Литвинец, полковник милиции, есть последнее дерьмо, униженно склоняющее голову перед мразью, которую, еще будучи опером, давил, как гадов ползучих…»

Жгучее, забытое, давно не тревожившее его чувство стыда болезненно заворочалось внутри, покалывая, как металлическая стружка, острыми зазубренными краями, впилось в раскалывавшуюся с похмелья голову.

Ведь догадывался Литвинец, что Мельник, словно ворон, распластал над городом черные крылья… Он же при своей должности всеми квартирами и крутит. Одним лишь извинял себя Литвинец. Не похоже, что в истории с квартирой племянника этой учительницы замешан именно Мельник. Слишком все противозаконно и примитивно обстряпано. Не его почерк. Он обделывает квартирные махинации тоньше, изящнее… «Любитель изящного, твою мать…» — с горечью подумал Литвинец.

Что произошло? Как произошло? Но произошло. Чудноватая женщина, и напористая и растерянная одновременно, стала последней каплей, переполнившей чашу унижений, из которой давно уже хлебал Литвинец. Внутри у него будто что-то взорвалось, требовало выхода, исхода, логического конца — и не было сил терпеть этот сжигающий нутро огонь, не было сил смириться, признать себя тварью дрожащей, червем ползучим, которого легко раздавить, стоит лишь наступить на него.

«А эти… — с горечью подумал Литвинец о соратниках-милиционерах. — Сколько среди них осталось таких, которые не дрогнули, не соблазнились бандитскими кровавыми деньгами, бандитским расположением?! Остались, конечно, мир давно погиб бы, не будь на свете людей честных и порядочных… Остались… Но много ли? Висяки у них, понимаешь!»

— Знаем эти висяки! — вслух пригрозил Литвинец.

А что творится за этими стенами? Если специалист потолковее, то предпочитает консультировать мошенников и бандитов, потому что те больше платят. По оперативным сводкам, среди таких консультантов числятся профессора, ученые с громкими, известными на всю страну именами.

Литвинец знает и это.

Группа адвокатов, причем далеко не самых худших в городе, напротив, грамотных и ловких, организовала частную контору и консультирует бандитов не после совершения преступления, когда суд грядет, а до того — советуют, как наиболее безопасно с точки зрения законодательства совершить разбойное нападение, должностное преступление и даже убийство.

И это Литвинец знает.

Но схватить за руку, доказать, привлечь к ответственности ему слабо.

Слабо!

Он только и умеет, что ловить плотву-рыбешку. А то, что почти все мелкие шайки в городе истреблены, — не его заслуга, не милиции. Это крестные отцы вели войны и чистили город, утверждая власть своих сильных, вооруженных до зубов банд, циничных и жестоких, ни в какое сравнение не идущих с прежней уголовной шелупонью, промышлявшей квартирными кражами и рэкетом, которыми пестрели раньше оперативные милицейские сводки. Теперь же в них преступления куда более страшные — заказные убийства, расчлененка, торговля оружием, наркобизнес, работорговля, похищение детей…

Единственное, чем откупился от своей совести начальник милиции, что он мог сделать и что в свое время сделал, — не стал вмешиваться в кровавые разборки между бандами, предоставляя им возможность, как паукам в банке, уничтожать друг друга.

Литвинец мысленно вернулся к утреннему докладу о разгроме подпольных цехов, производивших фальшивую водку, и убийстве ларечного короля Фогеля, человека криминального. Многое в этом деле прояснил неожиданный рассказ учительницы.

«Да, — подумал он, — разворотила ты осиное гнездо! Оно бы и хорошо, но беда, что осы жалят не только друг друга, роем пронесутся теперь над городом, и немало невинных пострадает от этого роя».

В последнее время в городе было относительно тихо. Так казалось, потому что затихли шумные войны группировок, а если и постреливали бандиты друг друга, то не часто и как-то незаметно.

Городские же власти давно живут по принципу Алкивида.

Была у древнегреческого полководца собака с красивым пушистым хвостом. Заметив, что афиняне восхищаются хвостом собаки, он велел его отрубить. А когда донесли, что горожане жалеют собаку, а его осуждают, Алкивид засмеялся: пусть, дескать, делают, что хотят, лишь бы не мешали мне управлять городом.