Внеклассная алхимия - Силаев Александр Юрьевич - Страница 13

Когда я был маленьким и вовсе невинным, я назвал кого-то безобидным словом с матерным корнем. Я не знал, чего это такое. Какого рода и корня. Просто впервые услышал новое слово. Адресат как-то понял, что я сам не понимаю послания — и все обошлось.

То есть первое условие: чтобы полноценно оскорбить человека, надо сделать шаг ему навстречу, в его мир, в его слова (высший пилотаж, конечно, утянуть его в свое пространство, в мир своих значений, — по полной проименовать его там, чтобы он понял, кем именно — но синтез образовательной услуги и оплеухи требует ряда условий… например, учитель может отчитать ученика так, что он узнает одновременно — и новые смыслы, и что он урод — но не все же твои ученики). Короче, бросьте ваш испанский, ругаясь с русским.

Отсюда, кстати, следует: возможна принадлежность сторон к настолько непроницаемым мирам, что им нечем оскорбляться. Люди с тараканами могут досаждать друг другу — но, конечно, не оскорблять. А если ты считаешь кого-то тараканом (или он тебя)? Высшая степень не держания кого-то за человека исключает возможность рассказать ему о том… Его можно только как таракана… Морить. Или не замечать.

Второе: адресатом оскорбительного послания является не столь оскорбляемый, сколь гипотетическое третье лицо, перед которым тот и унижается, даже если никого рядом нет. Оба чего-то делают, подразумевая общего всем хозяина дискурса, перед которым и выкаблучиваются.

А если ты не веришь в общего всем хозяина дискурса? Хотя бы в силу того, что он — фигура воображаемая?

Тогда ты, ясно дело, теряешь общий язык с конфликтером: но кто тогда победил в конфликте?

Или хозяина дискурса нельзя потерять?

А как же сумасшедшие? Человек может счесть, например, что слово «сетка» — жуткое оскорбление, что сетка — это предел. Чтобы такое оскорбление смыть, можно только зарезать.

Положим, вы знаете, что такое для него сетка. Вы — сетка. Вас так назвали.

Что с этим делать? Ну понятно: звать санитаров… А если у него есть друг-псих, которому «сетка» тоже значима? Санитары справятся с двумя?

Хорошо. А если это целая секта или культура? Если «сетку» употребляет тысяча человек и вы на их территории?

Будете обижаться и отвечать? Хорошо, но тогда назовите роковое число, с которого начнете. С одного — не будете. С двух? С трех? С пятнадцати?

Честный ответ тут, что начать обижаться надо либо с одного, либо с двух. Три уже ничем принципиально не отличаются. То есть — санитары отменяются? Будете играть по правилам психов, как только они появятся?

Второй ответ: не будете обижаться и отвечать. Даже если тысяча, даже если на их территории. По модели: «это не моя репрезентативная группа». Ага. Если вы считаете, что тысяча идиотов ругаются своей «сеткой», и это их дело, и вы-то выше (или просто иной) — чего тогда злитесь на… поставьте тут самое обидное вам сочетание слов? Или вам несколько сот миллионов человек, для которых это значимо — репрезентативная группа? Вы с ними не иной? Со всеми-то? Или тысяча — это одно, а сто миллионов — это другое? А где, простите, численная граница? Вы начнете воспринимать дискурс всерьез — на 1 736 259-м его поклоннике? Или на котором?

А если ты сам — ругаешься «сеткой»? Пусть вас таких немного, пусть всего тысяча человек — но это самые умные и самые дорогие вам люди. И у вас языковая конвенция вокруг этой «сетки». И вот к вам приходит чувак из большого мира: «вы мрази поганые». — «Да ты сетка», — с улыбкой говоришь ты, чувствуешь, что уделал его по самые уши… Может, даже переборщил… Можно было и просто в морду — чего сразу «сеткой»-то?

Человек не понимает — его проблемы. Рядом стоят самые умные и самые дорогие люди, которым все ясно. Для них чувак из большого мира — уделанный по самые уши.

А если не стоят рядом, но просто где-то есть? Стоять рядом — принципиально? Вроде бы нет. А если их не тысяча, а десять человек? А если не десять — но два? Но самых своих? Можно ли тогда весь мир покрыть «сеткой» — с чувством выполненного долга?

Нельзя — почему?

А если можно — чего еще не покрыли-то? Договориться не можете? Какую-то «сетку» изобрести — как универсальное оружие возмездия?

Оскорблять, как правило, начинает тот, кто хотел бы пересмотреть текущее положение. «Эй, холоп, подь сюды», — для боярина, легально и легитимно имеющего холопов, это не оскорбление, равно и для холопа. Это он просто позвал, как принято. Все в рамках конвенциональной вежливости и общественного консенсуса. Даже «грязный холоп», если так звать принято, — вежливость и консенсус. А вот если принят просто обращаться «холоп», а ты зовешь «поганый вонючий холоп», и тычешь сапогом в харю — уже наезд.

Ибо пересмотр текущей конвенции. Правда, зачем ее пересматривать — боярину? У него, по конвенции, и так все хорошо. Начнешь пересматривать — вызовешь нестабильность — еще и огребешь.

Начать кампанию всегда естественнее для холопа. Терять нечего. Был никем. Раскачал стабильность, в худшем случае будешь никем в большей степени, только и всего. А вдруг — выиграешь? Зажмешь в уголочке барина и изменишь социальные статусы — в конкретно историческом месте-времени, на минутку-то в уголочке?

Оскорбление — восстание рабов в морали, ницшевски выражаясь. Аморальными технологиями, как водится, оттяпать себе площадку в морали. Но, как правило, заведомо проигранное восстание. Я бы сказал, что и львиная доля уголовной преступности — заведомо проигранные восстания рабов в морали (типичный преступник, чего бы себе не думал, всего лишь взвинченно-агрессивный лох, освоивший некие конфликтные технологии).

Восставая против определенного места, они воспроизводят и сами место. Оскорблять имеет смысл то, что выше тебя. И это высшее место как-то непроизвольно воспроизводиться… Обгаживать можно не обязательно свято место, но обгаживание как массовое стратегия, как жизненный стиль — подразумевает, что где-то свято место еще осталось.

В мире абсолютно подоночном оскорблять было бы абсолютно нечего. И незачем. Там бы все говорили руганью, тыкали бы ножами, устраняли, опускали, разводили, кидали, прессовали и т. п. — но это не оскорбления.

Стать бы ярым адептом какой-нибудь идеи, чтоб «жизнь за нее». Я серьезно. Стал бы лучше себя чувствовать. Не мучился бы по пустякам. Но это тяжелее, чем кажется… Было столько идей, или, точнее, у стольких идей был я… «Знающий слишком много богов в конечном счете становится атеистом». На фиг, на фиг.

Есть такие совершенно невменяемые люди, полностью при том адекватные. Ни хрена вроде не соображают, но им это не мешает (метафора тут: рок-музыкант — укуреннный, бухой, обдолбанный — но ведь зажигает, и потрясающе). И масса таких бытовых Джим Моррисонов. У меня-то все занудно. Пока не вымучу общее представление, пока не положу туда метод… Человек уже дом построит, пока я согласую чертеж — сам с собой.

Рай он какой-то всегда потерянный. Думаешь, например, что он был тебе весной 2000-го или там весной 2002-го. Но самой весной, — если тебя спросить, — было вполне обычно. Все счастье навешивается постфактум.

Сумасшедший — самоубийца не насовсем. Он убивает в себе «политическое животное», он схож в мотивах с подлинным самоубийцей. Но более расчетлив и осторожен. «Я пока вышел, а там посмотрим». Поэтому, кстати, не бывает безнадежных психов: свободное решение можно взять обратно. Но если это действительно с-ума-с-шедшие, то есть они имели то, с чего сошли — а не родились с патологией.