Северный ветер - Кочубей Анна - Страница 40

Окончательно протрезвев и ругая себя за бессмысленное бегство, Моран сосредоточилась на том, чтобы вернуться к исходной точке своего путешествия. Она отыскала площадь и бордель еще засветло. Приветственно открытая дверь дома свиданий приглашала войти. Огонь в камине погас, на каменном полу первого этажа валялись сухие ветки и мусор, занесенные ветром.

— Я могла устроить пожар! А еще я разлила масло, и теперь нечем засветить лампу. Поднимусь на этаж выше и открою ставни — так я буду знать, когда наступит утро.

Амаранта так и сделала. Если тот, кто напугал ее до смерти, действительно появлялся — то следов своего присутствия не оставил. Примятый ворс ковра рассказывал лишь о том, как она тут топталась, и даже самому громкому и жуткому звуку, что выгнал Моран на улицу, нашлось объяснение: на полу валялся круглый шар из матового стекла. «Это сфера-тюрьма!» — подумала Амаранта, поднимая его и рассматривая. Нет, просто светильник, полый внутри, с отверстием для свечи. А вот и место, откуда он упал — с подставки из лозы, рассыпавшейся в труху.

— В шкафчиках должна быть посуда, а, главное — то, чем эльфы открывали бутылки. Не верю, что в этом доме не пили!

Моран распахнула первый попавшийся сервант и вздрогнула от неожиданности: на фоне хрустальных бокалов стоял знакомый зеленый пузырек, а рядом лежал штопор с костяной ручкой. Амаранта резко закрыла дверцу.

— Это — очередная иллюзия Сириона. Яд Киндара остался за оградой! Сейчас я открою ее снова и…

Ничего не изменилось, отрава стояла на прежнем месте. Повинуясь неизбежному, Амаранта взяла склянку, бокал и штопор и спустилась вниз. Заперев входную дверь, она отгородилась от цитадели еще на одну ночь и обнаружила сумку Златовласки, лежащую перед камином.

— Когда я вошла, она висела на ручке двери, — вспомнила Моран, — не играй со мной, Сирион. На этот раз тебе придется сильно постараться, чтобы меня напугать! Я не покину дом, пока сама этого не захочу!

Амаранта разожгла камин, налила вино в высокий бокал в форме цветка ночного дурмана и долго разглядывала его на свет, восхищаясь искусством эльфийского мастера. Такие цветы встречаются в лесу, в самых глухих и темных местах, но днем дурман отыскать непросто: цветок засыпает, складывая лиловый колокольчик в трубочку. Он распускается ночью, окружая себя сладковато-приторным ароматом, — по нему Моран находила загадочные цветы в чащах вотчины дяди и срывала, в надежде донести до дома их хрупкую красоту. Но ей не удавалась — капризный дурман вял в руке и переставал пахнуть. Ему нравилось цвести в одиночестве, для себя, пока никто не видит.

— Говорят, они ядовиты. Какая изысканная фантазия — сделать чашу именно такой формы!

Какие тонкие грани и хрупкие прожилки! Сочетание блестящего и матового хрусталя заставляло вино дышать и переливаться жарким, рубиновым цветом, и Амаранте казалось, что напиток, налитый в чудесный бокал, пьянит еще сильнее.

Согретый дом ожил: начал постанывать, потрескивать шорохами, но Моран больше не бледнела от ужаса и не рвалась на улицу, осознав, что тот, кто следит за ней — бесшумен, как тень.

— Сколько раз можно разбить одно и то же сердце? Дважды? Трижды? Я прожила с Феланом жизнь и потеряла его, на моих глазах убили брата, ушел Хан, не стало Галара. Да, даже галадэнский маг оставил на нем царапину! Наверное, некоторые сердца можно разбивать бесконечно, зная, что они способны склеиваться вновь. Вот только как у смертных на телах остаются шрамы, так и сердца одержимых помнят все утраты, до последней трещины. Яд, говоришь? А почему бы и нет?

Амаранта сорвала печать с зеленого сосуда Киндара и поднесла к губам. Без запаха.

— А я-то думала, что не способна покончить с собой! Но ты умеешь уговаривать, Сирион. Или твое вино крепкое настолько, что у меня помутился разум. Когда я успела выпить всю бутылку?

В Древней цитадели казнь должна свершиться по эльфийским законам — жертва приговаривает себя сама. Снова маятник, но острое лезвие заменила отрава. Сирион притих в ожидании. Моран решилась, сделала несколько глотков и застонала от неимоверной горечи зелья.

— Я не смогу больше. Надеюсь, достаточно.

Она прилегла перед камином, глядя на пламя, и наблюдала, как сполохи огня теряют свои очертания, превращаясь в оранжевое, темнеющее пятно. Яд подействовал быстро.

Под сенью яблоневого цвета

Из троицы, переночевавшей на берегу Ракхайна, хорошо выспался только Лето, оттого и настроение у парня было отличное: он тихонько насвистывал и то и дело начинал разговор, но Алиссен отчего-то дулась, а Моргват отвечал неохотно и шел раздражающе медленно. Архонт даже толстую палку себе нашел, чтобы опираться при ходьбе. За ночь кровеносные сосуды под его кожей из багровых стали синими, отчего Моргват больше походил на живого покойника, чем на нормального человека.

— Мы двинули в Велеград? А почему не вдоль реки? Вдруг там баржа какая проплывет, нас бы подобрали.

— Сам по кустам и глине тащись, — буркнула девушка, — Ракхайн, по твоему, один большой пляж? «Вдоль реки»! Тракт специально по берегу проложили, исключительно для тебя.

— Ты вплавь попутную баржу догонять собираешься, Загорелая шея?

— Они бы пристали.

— Ага, «пристали». С противоположного берега прямиком к твоим ногам сходни сбросят. За просто так. У нас денег нет! — логично возразила Алиссен.

— У тебя есть. Давай, я пересчитаю? — Лето красноречиво посмотрел на лиф ее платья.

— Я ребра тебе сейчас пересчитаю.

— Какая ты сегодня кусачая!

Путники пересекли широкую полосу заливных лугов, покрытых густой щеткой молодой травы и вышли на узкий проселок. В дождь он превращался в непролазное болото, а сейчас в колеях лежала пыль, нагретая солнцем. Алиссен привычно сняла обувь и пошла босиком, проваливаясь по щиколотку, а Лето скинул куртку и забросил ее подальше, а потом и сапоги сира Анвелла отправились в канаву. В ответ на удивленный взгляд Моргвата, аквилеец объяснил:

— Тепло же! Она все равно мне мала, а сапоги жмут, как железные колодки. Чуть без ног не остался.

Архонт только приподнял брови и промолчал.

— Продать можно было, — Алиссен с сожалением оглянулась, но возвращаться не стала.

— Я не старьевщик. И тащить на себе хлам неохота.

К полудню припекало все сильнее. К шороху тополиных листьев и гуду сине-зеленых майских жуков, пролетающих над дорогой и норовивших врезаться в лоб, добавился новый звук — отдаленное цоканье лошадиных подков. Рыжая крестьянская кобыла тряслась рысью, а расхлябанная телега занимала всю ширину проселка. Путники прижались к обочине. Моргват отвернулся в поле, решив весь путь проделать пешком и не смущать местных своей рожей, но у Алиссен были прямо-противоположные намерения.

— Дяденька, а ну постой!

Девушка выскочила на середину дороги, вынудив возницу натянуть вожжи и нецензурно выругаться. Алиссен пропустила малолестное сравнение о своей прыти мимо ушей и обаятельно заулыбалась.

— Далеко до деревни? Как же ее название… забыла!

— Малые Бураки?

— Да, точно!

— Пожалуй, к ужину добе… — мужик глянул на Моргвата и споткнулся на слове, — с нами святые угодники!

Не доверившись угодникам, селянин поспешно приложил ладонь ко лбу и к губам, призывая Создателя, а затем повторил молитвенный жест несколько раз, для верности. Вожжи так и взлетели, понукая кобылу.

— Нет-нет, стой, дядька, стой! — рискуя быть задавленной, Алиссен побежала задом наперед, протестующе подняв вверх руки.

— Не бойся моего братца, он с рожденья такой! Мать, как увидела, кого родила, так и померла сразу от страха, вот с тех пор мы с ним и мыкаемся! Не заразный он, на меня взгляни! Подбрось до Бураков, а?

Возница снова придержал лошадь. Лето сделал лицо попроще и положился на Алиссен — у девчонки язык подвешен как надо: врать умеет чисто и складно. Моргват молча ждал, опираясь на палку.

— Твой брат-страхолюд, кажись, вооруженный! — засомневался возница.