В Париже дорого умирать - Дейтон Лен - Страница 35

— Уверен, что нет, — сказал я. — Ей многое придется ему объяснять при следующей встрече. В частности, почему она предупредила вас о готовящемся рейде.

— Это верно, — кивнул Датт. — Луазо далеко не дурак. Одно время я думал, вы из его людей.

— А теперь?

— А теперь я думаю, вы его жертва. Или скоро ею станете.

Я промолчал.

— На кого бы вы ни работали, — продолжил Датт, — вы одиночка. И у Луазо нет никаких оснований вас любить. Он ревнует вас к Марии — она ведь вас обожает, это ясно. Луазо делает вид, что охотится на меня, но настоящий его враг — вы. У Луазо проблемы в его конторе, и, возможно, он решил, что может сделать из вас козла отпущения. Он навещал меня пару недель назад, хотел, чтобы я подписал одну бумагу, касающуюся вас. Паутина лжи, конечно, но очень умело состряпанная из полуправды и способная вам сильно навредить. Нужна была только моя подпись. Я отказался.

— Почему вы не подписали?

Датт сел напротив меня и посмотрел прямо в глаза.

— Не потому, что вы мне симпатичны. Я вас едва знаю. А потому, что я вколол вам тот препарат, когда заподозрил в вас агента-провокатора, подосланного Луазо. Если я применю к человеку медикаменты, он становится моим пациентом. Я несу за него ответственность. Это мое железное правило: даже если один из моих пациентов совершил убийство, он может прийти и мне рассказать. Строго конфиденциально. Именно так строятся мои отношения с Кваном. Я вынужден так выстраивать отношения с моими пациентами. Но Луазо не желает этого понимать. Я вынужден. — Он неожиданно поднялся и добавил: — Выпейте, и теперь я настаиваю. Это еще что?

Дверь распахнулась, и вошла Мария, а за ней следом Хадсон и Жан-Поль. Мария улыбалась, но взгляд прищуренных глаз был напряженным. Старый пуловер и бриджи заляпаны грязью и вином. Она выглядела сдержанной, элегантной и богатой. Мария вошла тихо и настороженно, как принюхивающаяся кошка, когда движется крадучись, готовая мгновенно отреагировать на первые же признаки опасности или чужаков. Мария протянула мне пакет с документами: три паспорта, один для меня, другой для Хадсона, третий для Квана. В пакете были еще бумаги, деньги, визитки и конверты, которые могли подтвердить мою новую личность. Я не глядя сунул их в карман.

— Жаль, что ты не привезла мальчика, — сказал Марии Датт. Она не ответила. — Что будете пить, друзья мои? Может быть, аперитив?

Затем обратился к женщине в белом фартуке:

— За ужином нас будет семеро, но месье Хадсон и месье Кван будут есть отдельно, в библиотеке. А теперь проводите месье Хадсона в библиотеку, месье Кван ждет его там.

— И дверь оставьте приоткрытой, — вежливо попросил я.

— И дверь оставьте приоткрытой, — повторил Датт.

Хадсон улыбнулся и покрепче зажал под мышкой портфель. Он посмотрел на Марию и Жан-Поля, кивнул и молча удалился. Я встал и подошел к окну, размышляя, будет ли женщина в фартуке ужинать с нами, но тут увидел старый трактор, припаркованный вплотную к машине Марии. Тракторист сидел в нем. Во дворе было полно места, и трактору не было необходимости подпирать обе машины, блокируя выезд.

— Почитайте великих мыслителей восемнадцатого века, — вещал Датт, — и вы поймете, как французы и сейчас относятся к женщинам.

Суп уже доели, и маленькая женщина, переодевшаяся в форму горничной, собирала посуду.

— Не складывайте тарелки одну на другую, — громко шепнул ей Датт. — Так они бьются. Сходите два раза. Хорошо обученная горничная никогда не ставит тарелки одну на другую.

Он налил каждому из нас по бокалу белого вина.

— Дидро считал женщин всего лишь куртизанками, Монтескье называет их красивыми детишками. Для Руссо они существовали как дополнение к мужским удовольствиям, а для Вольтера они не существовали вовсе.

Он пододвинул к себе блюдо с копченым лососем и взял длинный нож.

Жан-Поль понимающе улыбался. Он нервничал больше, чем обычно: теребил накрахмаленную манжету, из-под которой как бы случайно виднелись часы «Картье», и поглаживал кружок пластыря, прикрывающий порез на подбородке.

— Франция — страна, где мужчины приказывают, а женщины подчиняются, — сказала Мария. — «Она мне нравится» — самый большой комплимент от мужчины, на который может рассчитывать женщина. При этом имеется в виду, что она подчиняется. И почему Париж называют женским городом? Только проститутка может сделать там серьезную карьеру. Потребовалось две мировые войны, чтобы француженки получили право голоса.

Датт кивнул. Он вынул из лосося кости и срезал двумя ударами ножа твердую часть, полил рыбу маслом и начал резать ломтиками. Первую порцию он подал Марии. Та ему улыбнулась.

В точности как не портят складки дорогой костюм, так и морщинки не портили лицо Марии, скорее добавляя ей привлекательности, чем наоборот. Я смотрел на нее и пытался ее понять. Вероломна она, или ее используют? Или и то, и другое, как с большинством из нас?

— Все это к тебе относится, Мария, — сказал Жан-Поль. — Ты женщина, обладающая богатством, положением в обществе, умом… — Помолчав, он добавил: — И красотой…

— Я рада, что ты добавил красоту, — по-прежнему улыбаясь, ответила Мария.

Жан-Поль посмотрел на Датта и меня.

— Вот вам иллюстрация моей точки зрения. Даже Мария скорее предпочтет красоту мозгам. Когда мне было восемнадцать — десять лет назад, — я хотел дать женщинам, которых любил, то, что хотел бы для себя: уважение, восхищение, хорошую еду, содержательную беседу и даже знание. Но женщины такие вещи презирают. Они хотят только страсти, жарких чувств. Слушать постоянно одни и те же слова восхищения. Не хотят они и хорошей еды — у женщин скверный вкус, — а умные разговоры их утомляют. Хуже того — такие разговоры отвлекают внимание от них самих. Женщины хотят мужчин достаточно властных, чтобы придать им уверенности, и в то же время не настолько умных, чтобы женщины не могли их перехитрить. Им нужны мужчины с многочисленными недостатками, чтобы можно было их прощать. Мужчины с мелкими житейскими проблемами — женщины превосходно разбираются в житейских мелочах. И отлично помнят всякую ерунду. В их жизни не бывает случаев, от конфирмации до восемнадцати лет, чтобы они не могли припомнить до мелочей, во что они были одеты.

Он осуждающе посмотрел на Марию.

Мария засмеялась.

— По крайней мере последняя часть твоей тирады абсолютно верная.

— Ты помнишь, во что была одета на конфирмацию? — поинтересовался Датт.

— Белое шелковое платье с высоким корсажем, закрытые белые шелковые башмачки и хлопчатобумажные перчатки, которые я терпеть не могла! — выпалила Мария.

— Превосходно! — рассмеялся Датт. — Хотя, должен заметить, ты слишком суров к женщинам, Жан-Поль. Взять хотя бы ту девушку, Анни, что работала на меня. У нее было великолепное образование, глубочайшие знания.

— Конечно, — сказала Мария. — Женщины с высшим образованием с таким трудом находят работу, что любой, достаточно просвещенный, чтобы нанять женщину, может требовать от них высочайшей квалификации.

— Именно, — кивнул Датт. — Большинство девушек, работавших на меня, были просто блестящими специалистами. Но, что куда важнее, глубоко увлеченными целью исследования. Только представьте себе, что ситуация потребовала бы вовлечения мужчин в сексуальные отношения с пациентами. Вопреки распространенному мнению о неразборчивости мужчин, если бы дошло до дела, они выдали бы мне кучу пуританских причин, почему не могут этого сделать. А девушки понимали, что это важнейшая часть их отношений с пациентами. Одна из девушек была математическим гением, но при этом сногсшибательной красавицей. Просто поразительно.

— И где этот математический гений сейчас? — поинтересовался Жан-Поль. — Я бы весьма оценил ее советы. Быть может, смог бы усовершенствовать технику обращения с женщинами.

— Не смог бы, — равнодушно и без эмоций сказала Мария. — Твоя техника слишком совершенна. Познакомившись с женщиной, ты сперва льстишь до предела, а потом, когда решаешь, что время пришло, начинаешь подспудно подрывать ее веру в себя. Довольно умно и вроде бы сочувственно отмечаешь ее изъяны, пока она не начинает думать, что ты, должно быть, единственный мужчина, снизошедший до нее, ущербной. Ты уничтожаешь женщину, медленно разрушая, потому что ненавидишь.