В Париже дорого умирать - Дейтон Лен - Страница 11

Тьма. Голос Марии произнес:

— Он отключился.

И я улетел, паря белой чайкой в черном небе, а подо мной простиралась еще более темная и манящая водная гладь. И глубина, глубина, глубина…

Мария взглянула на англичанина. Тот извивался и корчился. Жалкое зрелище. У нее возникло желание наклониться к нему и обнять. Как же легко, оказывается, можно узнать самые потаенные мысли человека — всего лишь при помощи химического препарата. Поразительно. Под воздействием амитала и ЛСД он вывернул перед ней душу, и теперь каким-то странным образом Мария чувствовала себя ответственной — едва ли не виноватой — за его дальнейшую судьбу. Его трясло, и она укрыла его плащом, подоткнув поплотнее вокруг шеи. А потом оглядела сырые темные стены склепа, в котором находилась, и тоже вздрогнула. Достав косметичку, она внесла некоторые изменения в макияж: яркие тени для век, весьма подходящие на вечер, в холодном предрассветном освещении выглядели жутко. Как кошка, умывающаяся и вылизывающая себя в момент тревоги или испуга, Мария сняла макияж ватным шариком, стирая зеленые тени с век и ярко-красную помаду с губ. Потом посмотрела на себя и скорчила рожицу, как обычно всегда делала, глядя в зеркало. Без макияжа она выглядела ужасно, как голландская крестьянка. Овал лица начал оплывать. Мария провела пальцем по скуле, выискивая крошечные морщинки. Именно так лицо и стареет. Морщины становятся глубокими, кожа на скулах обвисает, и вот уже на тебя из зеркала смотрит лицо старухи.

Мария наложила увлажняющий крем, чуть припудрилась и накрасила губы помадой максимально естественного оттенка. Англичанин потянулся и вздрогнул. В этот раз он содрогнулся всем телом. Скоро он очнется. Она поспешила завершить макияж: он не должен видеть ее такой. Она ощущала какое-то странное физическое влечение к этому англичанину. Неужели за тридцать лет она так и не поняла, что значит физическое влечение? Мария всегда считала, что красота и физическое влечение — это одно и то же. Но теперь не была в этом так уверена. Этот мужчина был мускулистым и немолодым — где-то около сорока, с плотным и неухоженным телом. Жан-Поль был эталоном мужской красоты: молодой, худощавый, тщательно следивший за своим весом и талией, прической, носивший золотые часы и изящные перстни, а белье тонкое и белоснежное, как его улыбка.

И гляньте на англичанина: скверно сидящая мятая и рваная одежда, волосы редеющие, кожа бледная, лицо одутловатое. Только посмотрите на этот кожаный ремешок для часов и жутко старомодные ботинки. Такие английские. На шнурках. Она вспомнила, как носила в детстве туфли на шнурках. Она их ненавидела. И эта ненависть была первым проявлением клаустрофобии. Хотя сама Мария этого не понимала. Мать завязывала шнурки на узел, крепкий и тугой. Мария вела себя очень осторожно со своим сыном — мальчик никогда не носил обувь на шнурках. О Господи, англичанин забился, как в эпилептическом припадке. Мария схватила его за руки и вдохнула исходящий от него запах эфира и пота.

Он наверняка проснется мгновенно и полностью. Мужчины всегда мгновенно просыпаются — едва разлепив глаза, разговаривают по телефону так, будто бодрствуют уже несколько часов. Она полагала, что так происходит потому, что мужчины — охотники по своей природе, всегда настороже и никому не делают скидок. Сколько же ссор с мужчинами ей довелось пережить из-за того, что она медленно просыпалась. Вес его тела возбуждал ее, так что она позволила ему навалиться на нее всей массой. «Большой некрасивый мужчина», — подумала она. Затем проговорила вслух «некрасивый», и слово ей понравилось, как и «большой», и «мужчина». И она сказала:

— Большой некрасивый мужчина.

Я очнулся, но кошмар продолжился. Я очутился в каком-то склепе, мечте Уолта Диснея, и тут была женщина, повторявшая снова и снова: «Большой некрасивый мужчина». «Премного благодарен, — подумал я, — лесть тебе не поможет». Меня трясло, и я осторожно приоткрыл глаза. Женщина крепко меня обнимала. Должно быть, я окоченел, раз так хорошо ощущал тепло ее тела. Это я еще переживу, подумал я, но если барышня начнет растворяться, то закрою глаза снова, надо будет выспаться.

Это и впрямь был склеп, вот что самое поразительное.

— Это и впрямь склеп, — проговорил я.

— Да, — ответила Мария. — Так и есть.

— А вы-то что здесь делаете? — С идеей, что в склепе очутился я, еще можно было смириться.

— Везу вас назад, — ответила она. — Я пыталась вытащить вас наружу, но вы слишком тяжелый. Сколько вы весите?

— Понятия не имею, — ответил я. — А что вообще произошло?

— Датт вас допросил, — ответила она. — Теперь мы можем уйти.

— Сейчас я вам покажу, кто уходит. — Я твердо вознамерился отыскать Датта и закончить упражнение с пепельницей. Я спрыгнул с жесткой лавки, чтобы распахнуть тяжелые двери склепа. Впечатление было такое, будто спускаюсь по несуществующей лестнице, и, добравшись до двери, я оказался на сыром полу — ноги подкосились.

— Не думала, что вы сможете дойти так далеко, — сказала Мария, подойдя ко мне. Я с благодарностью принял ее руку и с трудом поднялся, цепляясь за дверь. Шаг за шагом мы медленно двинулись вперед, мимо полки, щипцов и тисков, холодного очага с валяющимися возле него клеймами.

— Кто здесь живет? Франкенштейн?

— Тсс! Поберегите силы для ходьбы, — сказал Мария.

— Мне приснился кошмар, — сказал я. Это наверняка же был кошмарный сон о предательстве и неизбежной гибели.

— Знаю. Не думайте об этом.

Рассветное небо было бледным, будто мои ночные пиявки высосали из него всю кровь.

— Рассвет должен быть алым, — сообщил я Марии.

— Вы и сами выглядите не лучшим образом, — ответила она, помогая сесть в машину.

Отъехав на пару кварталов от дома, она припарковала машину под деревьями среди поломанных автомобилей, которые засоряют город, и включила обогреватель. Теплый воздух согрел мои конечности.

— Вы живете один? — спросила она.

— Это что, предложение?

— Вы не в том состоянии, чтобы находиться одному.

— Согласен. — Я никак не мог стряхнуть с себя отупляющий страх, и голос Марии доносился до меня, как в том самом кошмаре.

— Я отвезу вас к себе, это неподалеку.

— Ладно, — согласился я. — Уверен, оно того стоит.

— Стоит-стоит. Трехзвездочная еда и выпивка. Как насчет croque-monsieur и стаканчика виски?

— Croque-monsieur подойдет, — согласился я.

— А в паре с виски будет еще лучше, — без улыбки ответила она, нажав на акселератор. Мотор загудел, и машина рванула вперед, как кровь по моим оживающим конечностям.

Мария следила за дорогой, моргая фарами на каждом перекрестке, и врубала на свободных участках такую скорость, что спидометр зашкаливало. Она любила свою машину, нежно поглаживала руль и восхищалась ею. И, как опытный любовник, ласково побуждала ее подчиняться без малейших усилий. Она на большой скорости вылетела на Елисейские поля, двинулась вдоль Сены по северной стороне и скоро добралась до Ле-Аль. Последние пижоны уже покончили с луковым супом, и теперь тут разгружали грузовики. Грузчики работали как проклятые, перетаскивая коробки с овощами и ящики с рыбой. Водители грузовиков вылезли из кабин и отправились проведать публичные дома, изобилующие на улочках вокруг площади Невинных. В узеньких желтых дверных проемах толпились размалеванные шлюхи и спорящие мужчины в синих спецовках. Мария аккуратно вела машину по узким улочкам.

— Бывали раньше в этом районе? — спросила она.

— Нет, — ответил я, потому что возникло ощущение, будто она ждет именно такого ответа. У меня вообще сложилось впечатление, что ей доставляет какое-то странное удовольствие везти меня к себе именно этим путем.

— Десять новых франков, — кивнула она на двух девиц, стоявших у уличного кафе. — Можно сторговаться за семь.

— За обеих?

— Ну, наверное, франков двенадцать, если захотите сразу обеих. За стриптиз больше.

Она обернулась ко мне.