Улыбка Ашеры Избранные рассказы. Том 2 - Кондратьев Александр Алексеевич - Страница 11

— С утра я направился на поиски галилейского мага.

— Но меня ждало большое разочарование. Люди, к которым меня направила Береника, видимо напуганные происшедшими незадолго до того событиями, шепотом сообщили мне, что отыскиваемый мною ессейский пророк и чудотворец, не поладив в чем-то с местным влиятельным советом жрецов, санхедрином, был обвинен в попытках провозгласить себя царем иудеян и отложиться от римлян, за что и был несколько дней тому назад распят на кресте за городскою стеною.

— Это известие очень меня огорчило, но не окончательно лишило бодрости. Если хищные птицы не выклевали казненному глаз, и лицо его не слишком изменилось, можно было, разглядев его хорошенько, попытаться изобразить что-либо схожее. И, расспросив о месте казни, я отправился посмотреть на распятого.

— Но какова же была моя досада, когда я, еще по дороге, узнал, что выданное для погребения тело казненного было, еще накануне, украдено из запечатанной гробницы, несмотря на приставленную около римскую стражу. Мне приходилось неоднократно ранее слышать, что родственники воруют тела казненных с крестов, для того, чтобы похоронить их, но я никак не мог понять, кому могло понадобиться уже погребенное тело. Такими делами занимаются повсюду только колдуньи, которые нуждаются, как известно, в человеческом жире, глазах и кистях рук для приготовления запрещенных законами всех стран волшебных мазей и прочего чародейства.

— Поэтому я решил отправиться к колдуньям. Так как и они неравнодушны к серебряным монетам, то я рассчитывал, что при содействии их мне, может быть, удастся напасть на след похищенного тела.

— Но колдуний в этом городе, ввиду очень сурово карающих за волшебство местных законов, не оказалось почти вовсе. Единственная, которую мне удалось найти, принадлежавшая к кочевому племени моавитян гадалка-волшебница, хотя и не знала ничего, где тело казненного, но за три серебряных монеты согласилась попытаться вызвать для меня на короткое время тень или призрак отыскиваемого мною ессейского пророка. Мы сговорились, что встретимся в полночь неподалеку от места казни, за городскою стеною, и она почти ручалась мне за успех своих заклинаний.

— Еще до вечернего закрытия ворот вышел я за городские стены и долго бродил среди разбросанных вокруг загородных садов. При свете молодого месяца пришел я наконец к тому пригорку, у которого ждала меня моавитянка.

— Когда по голосам сменяемой неподалеку, у ворот, стражи мы узнали, что наступила полночь, чародейка очертила большой круг для себя и меня, предупредила, чтобы я ни в каком случае не выходил за черту, разделась донага, натерлась пахучею мазью из глиняной баночки, попрыскала на все четыре стороны света, а затем и на нас обоих из стеклянного флакона и заунывным голосом начала читать на незнакомом для меня языке заклинания. При свете то появлявшегося из-за туч, то прятавшегося месяца, я мог разглядеть, какой страх был написан на лице кривлявшейся колдуньи. Страх этот мало-помалу стал передаваться и мне. Порой мне слышалось щелканье чьих то незримых зубов, а выкрикам ведьмы как будто вторили страшные, подобные эху голоса. Я стал опасаться, что, вызвав каких либо местных злых демонов, заклинательница отдаст меня им, в качестве умилостивительной жертвы, на растерзание. Эта мысль все более и более овладевала мною. Когда же пришедшей в исступление колдунье что-то почудилось, и она с криком вцепилась в меня крепко и больно костлявою рукою, я, в свою очередь, дико вскрикнув от ужаса, вырвался от нее, перескочил за черту волшебного круга и без оглядки пустился бежать, не разбирая дороги.

— Как теперь помню, что кто-то стремился меня догнать в темноте и кричал завывающим голосом. Тогда мне казалось, что за мной гонятся по крайней мере Эмпуза с ламиями, но теперь я склонен думать, что меня догоняла сама заклинательница, которой я не заплатил еще денег, и она, не желая их лишаться, старалась меня воротить. Но я не узнавал ее голоса и мчался, словно меня подгоняли бичи эвменид.

— Перескакивая в темноте через невысокую стену какого-то виноградника, я повредил себе ногу и свалился без сил на недавно взрытую мотыгами землю. Там я пролежал до утра.

— Когда взошло солнце и отворены были городские ворота, я поднялся на ноги, страдая от боли, кое как приковылял в Иерусалим и добрался до нанятой мною каморки. Там я должен был пролежать несколько дней, прикладывая к ушибленной ноге мокрые тряпки, пока боль несколько не утихла и ко мне не вернулась способность ходить.

— Деньги у меня были уже на исходе, дальнейшее пребывание в городе иудеян ничего не могло сулить мне приятного, а потому, расплатившись за постой и не пожелав даже осмотреть поближе знаменитый храм на Сионе, я в одно прекрасное утро вышел из Иерусалима и направился обратно по иерихонской дороге.

— Вероятно, повреждение в ноге недостаточно зажило, так как спускаясь с гор, я скоро вновь почувствовал боль и начал хромать.

— Опираясь на палку, добрел я до Иерихона и отдыхал там гораздо дольше, чем это обыкновенно делают путники. Собравшись затем с духом, пошел я по прииорданской равнине к пешеходному броду. Это место очень оживленное, так как за ним дорога разветвляется: направо — в земли кочевых арабов, а налево — на Перею и Галаад. Меня то и дело обгоняли всадники на ослах, конях и верблюдах, иногда чей-нибудь роскошный паланкин, несомый шестью или восемью дюжими рабами, я же, грустно и не без зависти смотрел им вслед. Пешеходы тоже, порой не без шуток, перегоняли меня, и я шел, страдая от боли в ноге, одинокий и грустный.

— Как теперь помню, мысли мои вертелись около казненного галилейского пророка. Я искренно жалел, что не имел возможности повидать Иошуа бен Иозефа и вылепить его статую, и мысленно пенял ему за то, что он допустил себя преждевременно казнить… Прощай теперь и выгодный заказ, и мечты об учении у какого-нибудь хорошего скульптора, искусство и слава!..

— Эти грустные мысли мои развлек несколько пешеход, догнавший меня, но не пожелавший почему-то, подобно другим, обогнать. Он даже замедлил несколько шаг свой, глядя в лицо мне, словно стараясь внимательнее меня рассмотреть.

— «Ты принимаешь меня верно за своего знакомого, приятель», — сказал я ему по-сирийски: — «или, может быть, я напоминаю тебе должника, обещавшего тебе вернуть десять мин? Знай же, что я ни от кого не брал еще в долг».

— «Пусть так», — ответил он приветливым голосом, — «но я заметил у тебя на лице помимо ощущения боли еще и заботу, вроде той, что бывает как раз у людей, которым не удалось уплатить вовремя долг».

— «Ты почти отгадал, мой друг», — сказал я, — «но если я и должен кому-нибудь, то отнюдь не золото и не серебро».

— «Ты думаешь верно о неисполненной работе»?

— Я внимательно посмотрел на своего спутника. Это был человек несколько выше среднего роста, со светло-каштановыми, до плеч, вьющимися волосами и странно золотистым цветом липа. Черные брови, почти соприкасались в своих основаниях, казались распахнувшимися крыльями птицы. Широкие поля дорожной шляпы бросали тень на молодое, участливо ко мне обращенное лицо незнакомца.

— «Ты прав, товарищ. Мне, по-видимому, придется лишиться очень выгодного заказа», — отвечал я ему и рассказал затем про поручение Береники, которого я не мог исполнить из-за того, что иудеяне совсем некстати казнили своего пророка.

— «Судьба каждого пророка у иудеян — рано или поздно быть казненным», — задумчиво сказал мой попутчик. «Тебе конечно жаль тех удовольствий, почестей и награды, которых ты лишился вместе с заказом из-за преждевременной, по твоему мнению, смерти Иошуа бен Иозефа»?

— «Ты не упомянул еще об одном, тебе, вероятно, незнакомом наслаждении — творить и радоваться, видя успешно исполненным свое произведение», — возразил я.

— «Почему ты так думаешь, юноша?.. Впрочем, что такое искусство смертных?!.. Люди выцарапывают из мрамора на боковой части гробницы виноградную лозу, стараются уловить сходство с чертами живого лица в сочетаниях окрашенного воска на картине, выкладывают узоры из разноцветного сплава на стенах дворцов и храмов, и называют себя творцами… Но разве настоящая лилия, из тех, что растут по берегам вот этой реки, не красивее и не нежнее той, которую вы довольно неуклюже высекаете из камня, а виноградная лоза, впитывающая в себя живительный луч солнца, разве не прекраснее во сто крат изображенной на известке стены эллинским художником»?