Необыкновенная история о воскресшем помпейце. Сборник сказочных и фантастических произведений - Авенариус Василий Петрович - Страница 15

— А плату-то за вход, синьор!

— Я заплачу за него, — сказал Скарамуцциа и поспешил вслед за помпейцем.

Нагнал он его на ближайшей улице восставшего из-под пепла города. Марк-Июний стоял посреди улицы на коленях и с благоговением припадал губами к каменной мостовой.

— Что ты делаешь? — спросил Скарамуцциа.

— Что я делаю? Да как же мне, скажи, после стольких лет отлучки не целовать родной почвы! Взгляни только, взгляни: ведь каждый камень тут положен руками моих братьев. Даже две колеи на них от колесниц сохранились по всей мостовой, будто сейчас здесь еще гремели колеса. Да и сам я сколько раз, бывало, бороздил эти камни, когда проезжал к Лютеции или назад от неё, на свою виллу…

Он со вздохом приподнялся и тут только, казалось, заметил синевшее в отдалении море.

— Помилуй, Нептун! — воскликнул он. — Да где же гавань?

— Древней гавани, как видишь, и следа уже нет, — отвечал профессор. — Море тогда же отхлынуло и не возвратилось.

Помпеец с растерянным видом огляделся. Безмолвным рядом гробниц тянулись пред ним невысокие домики его современников-помпейцев. Двери или, вернее, отверстия, служившие входом в дома, ничем не были теперь завешаны и как-то осиротело зияли. Ни одна статуя не украшала наружного фасада зданий, и отсутствие окон на улицу придавало им еще более безотрадный вид.

— Мне сдается, право, — сказал Марк-Июний, — что дома эти нарочно закрыли глаза, чтобы только не видеть запустения вокруг…

И, махнув рукой, он побрел далее. Как все здесь ему издавна знакомо! На перекрестках через улицу переложены высокие камни, чтобы в грязную пору пешеходы могли сухо перебраться с панели на панель. На углу водоем: грубо-высеченная из камня голова с широко раскрытым ртом, из которого некогда била неиссякаемая струя в мраморный бассейн. Края бассейна глубоко захватаны от налегавших на них рук; нос и рот статуи до неузнаваемости стерты припадавшими к воде жадными губами. По-прежнему все стоит она, безлицая, с разинутым зевом; но ни капли уже не сочится оттуда…

Марк-Июний вышел на древний форум. Не было там ни одной почти колонны, не пострадавшей от землетрясения: у одних были отбиты верхушки, другие опрокинулись и валялись на земле.

— Что сталось с этим чудным местом! — сказал помпеец. — Как теперь помню здесь последний народный праздник. — Между колоннами были развешаны гирлянды разноцветных фонарей; а вся площадь так и кишела веселящимся народом. Тут, па общую потеху, боролись два известных силача; там показывали свое искусство фигляры, акробаты, толкователи снов… Всеобщий говор, гам, ликование, веселье так и било через край! И вот, вместо того, теперь одни каменные обломки, полное безлюдье, мертвая тишина… Разве спугнёшь ногой какую-нибудь ящерицу, что грелась на солнце…

— Или столкнешься с таких вон непрошенными гостями, — добавил Скарамуцциа, указывая на появившуюся на другом конце форума компанию англичан.

— От альбионцев этих, кажется, нигде не укроешься! — пробормотал помпеец и свернул в сторону.

Большими шагами он шел вперёд, не замечая пути перед собою. Вдруг он остановился, как вкопанный, перед порогом одного дома. На пороге этом входящего приветствовала крупная мозаичная надпись: «Salve» («Здравствуй!»).

— Точно сама она зовет меня к себе… — печально и тихо промолвил Марк-Июний.

— Кто такой? — спросил Скарамуцциа.

— Лютеция!… это — её вилла.

С видимым колебанием переступил он заветный порог. Но и здесь был тот же вид разрушения, запустения: от мраморной цистерны для дождевой воды посреди атриума[6] осталась только впадина в полу; вместо стенной живописи кругом виднелись одни шероховатые вырезки на стенах; а сакрариума и ларариума[7] не было и следа.

Путники наши перешли в перестиль[8]. О былой красе, былой уютности его свидетельствовали только расцветавшие кругом дикий жасмин и шиповник.

— Тут был целый цветник, — с глубокою грустью заговорил Марк-Июний. — Между колоннами этими стояли цветочные корзины с фиалками, нарциссами, шафраном. По всей крыше кругом вились плющ и розы. Посредине же, вся в цветах, стояла богиня красоты… Эта дверь вела прямо в лавровую рощу, откуда слышались журчание фонтана, рокот соловья… И все это пропало безвозвратно!

— Ну, полно, пойдем, — прервал профессор, — о невозвратном что вспоминать! Все равно, не воротишь. Я покажу тебе сейчас прелюбопытную надпись.

Выйдя на улицу, он подвел ученика к высокой каменной ограде, на которой красовалась аршинная надпись: обыватели Помпеи приглашались в амфитеатр на звериную травлю. Но нервы Марка-Июния были уже так чувствительно настроены, что, прочитав надпись, он прослезился.

— Ведь вот! — сказал он, — точно это было только вчера… Скарамуцциа его уже не слышал: в нескольких шагах от себя он заметил такое самоуправство, что поспешно направил туда шаги и крикнул по-английски:

— Сэр! что вы позволяете себе?

Внутренность дома в Помпеи.

Слова профессора относились к высокому и очень видному собой старику-англичанину из той самой компании туристов, что давеча попалась им на форуме. Вся небольшая кучка англичан обступила старика, как бы заслоняя его от посторонних взоров; сам он возился около хорошо сохранившейся колонны, небольшим молоточком с ловкостью каменщика отбивая у неё узорчатый угол.

Услышав оклик, непризванный каменщик, как пойманный на шалости школьник, быстро спрятал орудие свое в карман, после чего гордо выпрямился и окинул подходящего к нему профессора с головы до ног высокомерным взглядом.

— Что вам угодно, сэр?

— Прежде всего я попрошу вас отдать мне сейчас ваш молоток.

— Какой такой молоток?

— А вот этот.

И Скарамуцциа без околичностей полез к нему рукой в карман, откуда вытащил молоточек.

— Вы забываетесь! — вскинулся англичанин, вспыхнув от стыда и гнева.

— Не знаю, кто из нас двоих более забылся. За ваше самоуправство я мог бы тотчас отправить вас в полицию…

— Как?! Меня, члена английского парламента, лорда Честерчиза, в полицию?

— Мне очень прискорбно слышать о вашем высоком звании…

— Да сами-то вы, сэр, кто такой, что позволяете себе распоряжаться здесь, как хозяин?

— В некотором роде я, точно, хозяин, потому что я — директор здешних работ.

— А! так вы, стало быть, известный профессор Скарамуцциа? — значительно мягче произнес лорд Честерчиз.

— Да, сэр. Но где, позвольте узнать, проводник ваш? Ведь при вас должен же быть проводник…

— А я услал его в гостиницу «Диомеда» за апельсинами для моей дочери.

— Или, вернее, чтобы удалить его?

Лорд Честерчиз готов был опять обидеться; но, одумавшись, перешел в снисходительно-фамильярный тон:

— Вы, господин профессор, конечно, лучше всякого другого поймете страсть археолога к предметам древности! Я вот такой любитель-археолог, и потому не могу видеть какой-нибудь древности равнодушно… Чего тебе, my dear? — отнесся он к одной из своих спутниц, которая в это время тихо положила ему на руку свою маленькую ручку, одетую в шведскую перчатку о десяти пуговицах.

До сих пор она в черепаховую лорнетку очень внимательно разглядывала помпейца, точно то был не человек, а редкостный зверь. Лица её самой, защищенного от палящего южного солнца густою белою вуалью, хорошенько нельзя было разглядеть; но широкополая соломенная шляпка с белым страусовым пером сидела на голове её преграциозно, вся фигура её была удивительно изящна. На вопрос лорда, она стала что-то ему настойчиво нашептывать.

— Well (хорошо), — сказал он и обратился опять к профессору: — Вот дочь моя интересуется узнать: молодой этот человек — не тот ли самый помпеец которого вам, господин профессор, удалось отрыть и воскресить?