Под сенью проклятия (СИ) - Федорова Екатерина - Страница 1

Говорят, когда я родилась, повивальная бабка закричала от ужаса. И уронила младенчика на пол. Вот потому-то левая рука у меня и короче правой.

Я вот думаю, что всё это враки. Да, я страшная — но ведь у всех новорожденных мордашки красные и опухшие, по ним не поймешь, что там вырастет. А Кириметь-кормилица намного добрее людей, и всех приходящих в мир детей она делает похожими друг на друга. За исключением тех, кого судьба ещё в утробе матери исковеркала так, что им уже не жить.

Думаю, Кириметь-матушка делает это нарочно. Чтобы у матерей была возможность полюбить своих младенцев сразу же. Пока ещё неясно, станут они красивыми, когда вырастут, или нет.

Но со мной этого не произошло — меня не полюбили.

Кем была моя мать, я не знаю. Сколько не спрашивала бабку Мирону, та не говорит. А меж тем бабка Мирона единственный человек, которого я помню с детства. Она мне была и вместо матери, и вместо отца.

Зовут меня Тришей. Мироне я даже не родня — бабка приняла меня в свой дом откуда-то со стороны, ещё младенчиком, а со временем начала учить врачевательству и травному искусству. В селе Шатрок, где мы живем, Мирону уважают и побаиваются, поскольку лечит она изломы не только телесные, но и душевные. Если кто, по её мнению, шибко не прав, то бабка упирает руки в боки и на все село расписывает бедняге, кем были его родные и что за тварь он сам.

По словам бабки, её когда-то призвали в один дом, где показали некрасивое дитя двух месяцев от роду — меня. И спросили, может ли она исправить лицо и левую ручку, которая усыхала. Мирона, по её словам, ответила, что лицо исправить не в силах даже сама Кириметь, богиня-матушка, а вот усыхание ручки она остановит.

Но не вылечит.

На что моя мать недовольно скривилась и заявила, что с таким лицом не имеет значения, какая у меня будет рука. На глазах у бабки дитя сунули в корзину и вынесли за дверь, а моя родительница начала расспрашивать про приворотное средство. Поскольку младенчик показался бабке Мироне худым, заморенным и никому не нужным, она предложила забрать меня у матери, чтобы со временем выучить врачебному делу.

Та согласилась, потребовав взамен целый горшок приворотного зелья.

— Весь мой припас тогда отдала. — С гордостью заявляла Мирона, как будто для меня это было важно.

Однако где стоит дом, из которого она меня унесла, и кто моя мать, бабка никогда не говорила. Шатрок село не маленькое, но и не город — тут все друг друга знают… а про мою родительницу лишь слухи гуляют.

Саму меня шатрокские бабы считают подкидышем, которого Мироне подбросили. Стало быть, родительница не отсюда, потому как пропажу младенчика у одной бабы и появление его у знахарки заметили бы сразу.

В окрестных селах, кстати, младенцы тоже не пропадали. Так мне доложили деревенские кумушки, когда я подросла — и начала тайком от бабки задавать разные вопросы.

Усыхание руки Мирона остановила, но нормальной моя левая рука не стала. Так и осталась короче правой. Из-за неё в селе когда-то сочинили небылицу про падение на пол и перепуганную повивальную бабку.

Я неприязненно покосилась на кисть левой руки, и села в уголок тереть в порошок семена травы априхи, на зубное зелье. Привычно ухватившись за пестик левой рукой — бабка Мирона с раннего детства приучила меня все делать короткой левой, а не правой.

На дворе гуляло солнышко, а в избе у нас было сумрачно и тихо. Бабка гуляла по огороду, оглаживая травы и нашептывая им наговоры на добрый рост, на хорошее цветенье. Пахло подходившей опарой… и ничто не предвещало того, что случится.

Дом, где мы с бабкой живем, стоит на отшибе от села. Ворота у нас — одна видимость, большая въездная калитка прикрывается только на ночь. Так Мирона завела, на случай, если вдруг привезут кого перекалеченного на подводе. С такими каждый миг на счету, уже не до распахивания врат. Двор охраняет Желтяй, желтобрюхий пес с черными обводами вокруг глаз, приученный с людьми молчать, а лаять только на волков.

И вот я сидела и терла семена априхи. Со двора вдруг донесся шум, грохот и мужские матерки. Осторожно гавкнул Желтяй — судя по гулкому звуку, не вылезая из будки, где прятался от солнца. Я спешно грохнула на край стола горшок с априхой, подхватила дерюжную простыню, которую мы держали на случай, если кого придется тащить в избу на руках, и понеслась во двор.

Мать честная, Кириметь-кормилица, такой подводы я в жизни не видела.

Крытый фургон торговца Гусима, что приезжает в село каждый год в конце весны, на эту штуку чуток походил — но в сравнение не шел. Словно кто-то решил сделать крохотный домик чуть побольше наших сенцов, изукрасил его резьбой и расписал зеленым да алым. А потом поставил все на колеса, громадные, в половину моего роста.

Кони в упряжке были запряжены огромные, вороные. И оба сейчас упирались мордами в наш сарай — подворье у нас с бабкой недлинное.

А во дворе, меж крыльцом и забавной подводой, стояли двое мужиков. В штанцах в обтяжку, в полукафтаньях без рукавов, навроде бабьих душегрей, только затянутых по поясу кожаными ремнями. Из дыр по плечам выплескивались рукава белых рубах, широченные, складчатые, на которые не пожалели полотна. И было то полотно блескучим, точно его соплей измазали.

Дверца дома на колесиках распахнулась, один из мужиков просунулся вперед и принял на руки появившееся оттуда чудо. Потом отнес и поставил на крылечко рядом со мной. Я сначала подумала, что он несет кого-то болезного, но глянула — и отбросила такие мысли.

На крыльцо мужик поставил женщину. Такой красоты я в Шатроке никогда не видела — по белому лицу птичьими крыльями разлетелись брови, черные, густые. Глаза прозрачно-голубые, как лед в полынье по весне, а губы точно кровью сбрызнуты. И одета красавица не по-нашему — платье в обтяжку, зашнуровано по бокам, чуть вздохни и лопнет. Да ещё сверху по плечам так обрезано, что еле держится. Ткань красы невиданной, цвета давленых вишень. А из-под вишень, значит, по плечам да по груди белой окаемкой сорочица виднеется. И кушак не на поясе, как у меня, а на бедрах.

И ещё одно отличие — кушак не из тряпки, как мой, а из пряжиц червонного золота. Кольцами скрепленных.

Я такого никогда не видела. У меня прям сердце обомлело. И ещё острее ощутила, как сама я рядом с такой смотрюсь — с носом громадным, почти без подбородка, с косыми зубами, над которыми даже губы сомкнутся путем не могут. А ещё прыщи по мне, чем не мажу, не лечатся, и лоб узенький, как у крысы, уши не топорками, а топорами цельными, потому как они у меня в два раза больше нормальных. А ещё…

Прекрасное создание брезгливо сморщилось, глянув мне в лицо. Но тут же снова расправило личико и проворковало:

— Милая девица, не позовешь ли врачевательницу Мирону?

— Да запросто. — Согласилась я. И заорала: — Бабка Мирона! А бабка Мирона! Подь сюда, тебя госпожа какая-то изволит!

И хоть на красоту мне судьба поскупилась, но вот голосом не обидела. Красавица в вишневой утяжке — платьем это назвать было грешно — аж присела. Мужики, у которых рукава по ветру полоскались, что твои крылья у лебедей, тут же подступили к крыльцу. Один твердым голосом заявил:

— Так кричать при госпоже не.

Но та остановила его взмахом руки. А потом страдальчески вздохнула и осторожно так коснулась шеи под ушами. Заложило ей уши-то, видать.

— Тута я. — Недовольно сказали сбоку.

И со стороны распахнутых ворот появилась бабка Мирона.

Красавица обернулась. Бабка почему-то резко посуровела лицом, едва та стала к ней передом. Брови на переносице свела и губы в узелок стянула.

Тут мне стало так любопытно, что даже брови вверх поехали. Бабка, похоже, красотку в вишнях знала. И что забавно — стояли они обе молчком и друг на друга смотрели.

Вроде как в «гляделки» играли.