Первые русские цари: Иван Грозный, Борис Годунов (сборник) - Акунин Борис - Страница 19

По словам Курбского, Иоанна воспитывали великие и гордые бояре на свою и на детей своих беду, стараясь друг перед другом угождать ему во всяком наслаждении и сладострастии. Когда он начал приходить в возраст, был лет двенадцати, то стал прежде всего проливать кровь бессловесных, бросая их на землю с высоких теремов, а пестуны позволяли ему это и даже хвалили, уча отрока на свою беду. Когда начал приближаться к пятнадцатому году, то принялся и за людей: собрал около себя толпу знатной молодежи и начал с нею скакать верхом по улицам и площадям, бить, грабить встречавшихся мужчин и женщин, поистине в самых разбойнических делах упражнялся, а ласкатели все это хвалили, говоря: «О! Храбр будет этот царь и мужествен!»

Понятно, что при том недостаточном состоянии просвещения, в каком находилось русское общество в описываемое время, грамотей, начетчик тем большим пользовался уважением, чем больше выказывал свою ученость, начитанность в речах и посланиях: понятно, что Иоанн любил выказывать свою ученость, помещая в письмах своих обширные исторические выписки: любят обыкновенно хвастаться тем, что редко и ново; толпа увлекается количеством, обилием; законность вопроса о приличии, о мере признается еще очень немногими, умственно возмужалыми; Иоанн же по природе своей не мог принадлежать к этим немногим, ибо менее других был способен удовлетворять требованиям приличия и меры. Плодовитость речи, неуменье сдержаться, умерить себя, проистекая вообще от страстности его природы, зависели также более или менее и от особенного состояния его духа: так, первое послание к Курбскому, написанное в сильном волнении и гневе, отличается особенным многоречием; второе послание кратко; между другими причинами этой краткости нельзя не признать и ту, что второе послание написано при большем спокойствии духа, при большем довольстве своим положением, от военных удач происшедшим.

Болезненное нравственное состояние в Иоанне всего более выражается в этой насмешливости, в этом желании поймать человека на слове, поставить его в трудное положение и наслаждаться этим, в отсутствии уважения, снисхождения к несчастному положению человека, в желании не утешить человека в беде, но возложить на него вину беды, показать ему, что он не имеет права жаловаться. Неудивительно, что он не щадит в своих насмешках Курбского: «Писал ты себе в досаду, – отвечает он ему, – что мы тебя в дальние города, как бы в опале держа, посылали: теперь мы, по воле Божией, и дальше твоих далеких городов прошли, и кони наши переехали все ваши дороги из Литвы и в Литву, и пеши мы ходили, и воду во всех тех местах пили; так теперь уже нельзя говорить, что не везде коня нашего ноги были. И где ты хотел успокоиться от всех трудов твоих, в Вольмаре, и тут на покой твой бог нас принес; и где ты думал, что ушел, а мы тут, по воле Божией, догнали. И ты дальше поехал».

Неудивительно, что Иоанн находил удовольствие злить крымского хана, напоминая ему о некстати высказанном порыве бескорыстия: «Зачем ты просишь у меня подарков? Ведь ты писал, что все богатства мира для тебя с прахом равны?» Но вот один из самых приближенных и усердных новых слуг Ивана, возвышенный царем вследствие нерасположения к людям более родовитым, Василий Грязной, попался в плен к крымским татарам; к этому Грязному царь писал: «Ты писал, что по грехам взяли тебя в плен: так надобно было тебе, Васюшка, без пути средь крымских улусов не заезжать; а если заехал, так надобно было спать не по-объездному. Ты думал, что в объезд приехал с собаками за зайцами: но крымцы самого тебя в торок завязали. Или ты думал, что так же и в Крыму, как у меня стоя за кушаньем, шутить? Крымцы так не спят, как вы, и умеют вас, неженок, ловить. Только бы такие крымцы были, как вы, женки, так им бы и за реку не бывать, не только что в Москве. Ты сказываешься великим человеком: Правда, что греха таить? Отца нашего и наши бояре стали нам изменять, и мы вас, мужиков, к себе приблизили, надеясь от вас службы и правды. А помянул бы ты свое и отцовское величество в Алексине: такие и в станицах езжали; ты сам в станице у Пенинского был мало что не в охотниках с собаками, а предки твои у ростовских владык служили; мы не запираемся, что ты у нас в приближеньи был, и мы для твоего приближенья тысячи две рублей за тебя дадим, а до этих пор такие, как ты, по 50 рублей бывали».

Портрет Ивана Грозного. Парсуна. Первая четверть XVIII в.

Мы видели, что Иоанн, словесной премудрости ритор, любил устно, в ответах послам, выказывать обилие и красоту своей речи. От спора с Поссевином он уклонялся и потому, что опасался оказаться несостоятельным пред ученым иезуитом, и потому, что опасался, говоря против католицизма, оскорбить главу католического мира. Но дошло до нас известие о споре его с протестантом Рогитою, где он уже не боялся никого оскорбить: «Говорил я тебе прежде и теперь повторяю (начал Иоанн), что не хочу я с тобой вести спора потому: тебе хочется только разузнать наши мнения, а не согласиться с нами. Итак, должно поступить по заповеди господней: не давайте святыни псам, не бросайте бисера пред свиньями. Прежде скажу об учителе вашем Лютере, который и по жизни, и по имени своему был лют», и проч. Надобно заметить, что в это время везде, и в Западной Европе, и в ближайшей Литве, в ожесточенных спорах, или, лучше сказать, перебранках, политических и религиозных, не соблюдали никаких приличий и любили, особенно по сходству звуков, давать смешное и обидное значение имени противника: так, в Литве доставалось от католиков имени знаменитого протестантского борца-Волана; в Германии Мюнцер называл Лютера доктор Люгнер, а наш Грозный нашел еще ближайшее созвучие. Что словопроизводства были в ходу, видно также из других известий: рассказывают, что Грозный одно время ласкал очень немцев; это понятно и потому, что он хотел привязать к себе ливонцев, и потому, что подозревал своих русских, и потому, что хотел оправдать собственное поведение недостоинством последних. Он хвалился своим немецким происхождением именно от герцогов баварских, и в доказательство этому приводил название: бояре, где слышалось ему слово Baiern. Флетчер рассказывает, что однажды царь, отдавая золотых дел мастеру, англичанину, слитки золота для сделания из них посуды, велел хорошенько смотреть за весом, прибавя: «Русские мои все воры». Англичанин улыбнулся и, спрошенный о причине улыбки, отвечал: «Ваше величество забыли, что вы сами русский». «Я не русский, – отвечал царь, – предки мои германцы».

Смерть Сафа-Гирея, расстраивая крымскую сторону, усиливая внутренние волнения в Казани, была как нельзя более выгодна для предприятий московского царя. Крымцы и казанцы, их приверженцы, поспешили провозгласить ханом двухлетнего сына Сафа-Гиреева, Утемиша; но этим самым Казань теперь менялась своим положением с Москвою: долгое время она могла поддерживать свою независимость благодаря малолетству Иоаннову; теперь, когда Иоанн возмужал и обнаружил намерение решительно действовать против Казани, в последней явился царь-младенец. Казанцы понимали невыгоду своего положения и потому отправили послов в Крым просить помощи у взрослого царя, но московские козаки побили этих послов и ярлыки их переслали в Москву.

В июле 1549 года казанцы прислали к Иоанну грамоту, писали от имени Утемиш-Гирея о мире; царь отвечал, чтоб прислали для переговоров добрых людей. Добрые люди не являлись, и 24 ноября сам Иоанн с родным братом Юрием выступил в поход, оставив оберегать Москву двоюродного, Владимира Андреевича; во Владимире сделаны были все распоряжения; любопытно, что при этих распоряжениях царь счел нужным присутствие митрополита; Макарий по его вызову ездил во Владимир, где увещевал воевод отложить на время похода местнические счеты и считаться по окончании войны. Под Казань пришел царь уже в феврале 1550 года; приступ к городу не удался, множество людей было побито с обеих сторон, а потом настала оттепель, подули сильные ветры, полился дождь, малые речки попортило, а иные прошли. Простоявши 11 дней под Казанью, Иоанн принужден был возвратиться назад. Это был уже второй поход, предпринятый им лично и кончившийся неудачно. На этот раз, впрочем, Иоанн не хотел возвратиться ни с чем в Москву: по примеру отца, основавшего Васильсурск, он заложил на устье Свияги Свияжск; дьяк Иван Выродков отправился с детьми боярскими на Волгу, в Углицкий уезд, в отчину князей Ушатых, рубить лес для церквей и стен городских и везти его на судах вниз по Волге; а для поставления города отправились весною на судах царь Шиг-Алей с двумя главными воеводами – князем Юрием Булгаковым (Голицыным-Патрикеевым) и Данилою Романовичем Юрьевым, братом царицыным; туда же поехали с войском и казанские выходцы, которых было тогда в Москве пятьсот человек. Князю Петру Серебряному из Нижнего велено было идти изгоном на казанский посад; козаки стали по всем перевозам по Каме, Волге и Вятке, чтоб воинские люди из Казани и в Казань не ездили. Серебряный в точности исполнил приказ: явился внезапно перед казанским посадом, побил много людей и живых побрал и полону русского много отполонил. ‹…›