Москва: место встречи (сборник) - Глуховский Дмитрий Алексеевич - Страница 35

…Недавно с младшей дочкой мы побывали в театре Вахтангова. На мой вкус, спектакль был шумноват и аляповат, но дочке понравилось. Мы вышли из театра. Стоял пронзительно холодный солнечный ноябрьский день, дул ледяной ветер. Хотелось поскорее спрятаться в тепло, и мы побежали к машине. Но запаркована она была далеко от театра, совсем рядом с тем самым арбатским домом, возле «кружка». И я не выдержала, позвала дочку заглянуть на минутку во «двор, где прошло мое детство». Мы зашли.

Арка осталась прежней, но камень, которой берег стены от повозок, исчез.

Теплые окошки квартиры на первом этаже смотрели холодно, поблескивая стеклопакетами; прежнюю деревянную дверь сменила роскошная с безвкусной медной ручкой. Мне захотелось вдохнуть знакомого затхлого подъездного запаха, дочка дернула ручку – конечно, закрыто. Домофон. Набрать «17»?

Вдоль почужевших окон стояли машины – в нашем детстве они сюда никогда не заезжали. Да и не было их ни у кого. Двор тоже перестал быть двором, превратился в обнесенный высоким железным забором огородик – с пустующей сейчас овальной клумбой, газоном и ярко-розовой лавочкой для сотрудников компании, которая заселилась в бывший Генкин-Андрюшкин дом. Когда-то сверкавшие стекла небоскреба заметно потускнели.

– Где же вы играли? – удивляется дочка.

«Здесь», – показываю я и очень хочу рассказать ей всё, что знаю и помню про это место, – про ящик с перламутровыми пуговицами и двумя запутавшимися в нитках медалями, белокурого поэта в черном пальто и другого поэта, любившего играть в снег, про дедушку, бабушку, белого пушистого песика, петуха над ванной, про щедрые вкусные праздники и полки с вареньем, но почему-то не могу. Потом, потом как-нибудь, пусть подрастет немного или просто прочтет однажды этот рассказ.

Это место я вижу почти каждый день, мы ходим здесь по дороге из школы, когда я забираю сына. Самый обычный треугольник асфальта; пустое, продувное пространство. Никто не задерживается здесь, а бежит в переход или на остановку. Никто больше не назначает свидание, не прячется от дождя. Не ждет очереди позвонить. Мира, где все это было, больше нет, он исчез вместе с телефонными будками. Только сквозняк прежний и яростно крутит мусор.

Первый книжный развал появился на этом месте в начале девяностых, лавка букиниста, от которой он работал, находилась рядом в Калашном. Мой университетский товарищ устроился сюда по случаю, а потом заманил и меня. Я согласился, ведь всё прекрасно сходилось: когда-то, когда империя рухнула, имажинисты вышли торговать книгами на Никитскую, а философы открыли лавку в Леонтьевском, и вот теперь вышли мы, студенты и читатели этих философов и поэтов, – когда рухнула империя следующая. Книги в эпоху перемен, повторяющийся сюжет. Ну и заработок, конечно.

Место под навесом почтамта на углу Калининского (а теперь Нового Арбата) среди лоточников считалось самым прибыльным. Тут было главное – людской поток, трафик. Боровицкая, где торговали мы, хоть и под каштанами, и под Ленинкой, и с видом на Кремль, не шла с Калининским ни в какое сравнение. Мы мечтали взять в аренду этот угол. Торговать в очередь с другими лоточниками. Дело было за малым – за суммой, и вскоре мы ее собрали.

Книги на развале продавались разные, букинистические и новые, переиздания философии, психологии, истории, поэзии. Альбомы по искусству, словари. Собрания сочинений. Все то, что до этого было дефицитом или запрещалось. Как я уже сказал, мы работали от лавки. В ней заправляли двое; одного «букиниста», длинного и тощего, звали Карл Карлыч, он был молчун и курильщик со впалыми серыми щеками. А второй, пухлый и невысокий, заросший по губы кучерявой черной бородой, представился Мишей. В отличие от насупленного Карлыча, Миша любил балагурить, со своей бородой он смахивал на Маркса, имя «Карл» ему подходило больше. А Карл пил за конторкой коньяк и молчал, наблюдая сквозь дымок своей трубки, как мы поднимаем из подвала коробки.

Это были коробки из-под бананов, все наши книги пахли бананами. Сорок-пятьдесят коробок. Из подвала – в машину, из машины – на асфальт. Утром. Разгрузить и разложить. Люди начинали подходить, когда книги еще лежали в коробках. На развалах подобного рода вообще образовывался свой круг общения, многих мы знали по именам, не говоря об известных личностях, актерах или политиках, которые наведывались за книгами. Люди не только покупали, они предлагали сами, особенно пожилые, интеллигентного вида, в старых светлых плащах. Они привозили книги в тележках, тогда лавка в схеме не участвовала, мы выкупали книги с рук на руки. Книга цинично выставлялась на продажу вдвое дороже, но тех, кому не хватало на хлеб сегодня, это устраивало: не надо было ждать комиссии. Сколько денег уходило в лавку? Сколько оседало в карманах? Никакой отчетности не существовало, все делалось «на глаз», тогдашние деньги-фантики измерялись «горстями», то есть сколько пальцы могли ухватить из ящика. А другая часть шла на милицию и чеченский рэкет.

Его звали Руслан, он влезал на своем белом «мерседесе» прямо на тротуар, где стояли столы с книгами, и угрюмо скалился из машины. Мой напарник относил ему деньги. Когда он поцапался с дагестанцами и его застрелили – тут же неподалеку в «жигулях», – к нам повадились два других вертлявых кавказца. И тот, и эти приходили раз в неделю, а менты обдирали без расписания. А еще часть денег пропивалась без всякого учета. Вермут, пиво, мадера, кубинский ром – нас устраивало всё, что продавали у «Художественного». После «сухих» времен алкогольное море никак не хотело входить в берега.

Наш книжный развал был частью системы, существовавшей у Дома книги. Нелегальной, разумеется. Среди «жучков», отирающихся вокруг него, – бомжеватого вида, без возраста и с одинаково плохими зубами – имелась своя иерархия. Верховодил среди них Коля из Королева, бородатый детина с лицом каэспэшника. Раньше он работал в КБ, а когда наука рухнула, перешел на книги. Специализировался Коля на редких словарях. Англорусский по химии или арабско-русский по нефтедобыче, испанский математический не переиздавались с семидесятых, а в девяностых, когда мир открылся, вдруг многим понадобились. «Жучки» сплетничали, что словари казенные и Коля на пару с королёвским библиотекарем просто распродает фонды. Скорее всего, так оно и было, хотя никаких библиотечных отметин на книгах не было.

Шурик из Отрадного работал с томами из собраний сочинений, которые добывал по окраинным букинистам – филиалам центральных, куда не забредали скупщики. Книги он возил в клетчатой пенсионерской тележке. Ухоженный и откормленный малый, он отличался от большинства книжных скупщиков, больше похожих на бродяг или нищих. Раньше он играл в оркестре на флейте, его жена работала в кооперативном кафе. Поскольку из собраний пропадали, как правило, одни и те же томики – с «Грозой», или «Анной Карениной», или чеховскими пьесами, – работа у Шурика была довольно однообразной.

Третий тип по кличке Крысёныш занимался «Литпамятниками». Он мог достать самую редкую книгу из этой серии, «Тараса Бульбу», например. Этот мифический «Бульба» фигурировал в разговорах довольно часто, те, кто хоть раз держал эту книгу в руках, считались счастливчиками, что объяснялось просто, ведь этот «Бульба», выпущенный в пятидесятых к юбилею писателя, остался нераспродан и пошел под нож. А Крысёныш брался найти даже суперобложку (все «Литпамятники» первоначально имели суперобложку). Не все суперобложки ценились одинаково; например, «памятник» Фолкнера почти всегда шел «одетым», а достать «супер» под Пополь Вуха считалось невозможным, поскольку к нему «супер» печатался подарочным тиражом только для членов Академии.

Альбомами по искусству заведовал Мордатый – книжник, работавший на ступеньках у Дома книги. Мордатого недолюбливали – курируя мелких альбомщиков, он нещадно обдирал их. Как ни странно, альбомы по искусству в то время оставались востребованными и стоили денег. Бывшие дефицитом при совке, они и тогда уходили быстро. Покупали такие альбомы, как правило, люди из интеллигенции, сумевшие сохранить достаток. Или «новые русские», по советской инерции считавшие издание по искусству хорошим подарком.