Левая Политика, № 16 2011. От сект к партии - Кагарлицкий Борис Юльевич - Страница 34

Чтобы ответить на эти вопросы, нам придётся начать несколько издалека. Термин «сектантство» в интересующем нас смысле употреблялся родоначальниками марксизма по отношению к различным толкам утопического социализма и коммунизма. Употреблялся почти буквально, поскольку ранние социалистические организации действительно строились по образцу религиозных общин, их идеология зачастую была пронизана мистицизмом, а пропаганда — евангельской риторикой и проповеднической экзальтацией. В работе «К истории первоначального христианства» Энгельс рассматривает сектантство как неизбежный и необходимый этап развития любого массового народного движения, будь то раннее христианство или рабочий социализм. «В самом деле, — пишет он, — борьба с всесильным вначале миром и одновременно борьба новаторов между собой — одинаково присущи как первым христианам, так и социалистам. Оба великих движения созданы не вождями и пророками, — хотя у обоих имеется достаточно пророков; оба они — массовые движения. А массовые движения на первых порах по необходимости сумбурны; сумбурны в силу того, что всякое мышление масс вначале противоречиво, неясно, бессвязно; сумбурны они, однако, и в силу той роли, какую на первых порах ещё играют в них пророки. Эта сумбурность проявляется в образовании многочисленных сект, борющихся друг с другом по меньшей мере с таким же ожесточением, как и с общим внешним врагом»¹. Однако несмотря на всю незрелость и эксцентричность утопических учений, классики не жалеют для них самых восторженных эпитетов. «Где у немецкой буржуазии, вместе с её философами и учёными, найдётся такое произведение об эмансипации буржуазии… которое было бы подобно книге Вейтлинга «Гарантии гармонии и свободы», — страстно восклицает Маркс в 1844 году. — Стоит сравнить банальную и трусливую посредственность немецкой политической литературы с этим беспримерным и блестящим дебютом немецких рабочих, стоит сравнить эти гигантские детские башмаки пролетариата с карликовыми стоптанными политическими башмаками буржуазии, чтобы предсказать этой Золушке в будущем фигуру атлета»².

Обретая силу и массовость, обогащаясь опытом классовых битв, привлекая на свою сторону перебежчиков из рядов образованной буржуазии, рабочее движение перерастает свои «детские башмаки». На смену сектам приходят массовые организации трудящихся; узкое, замкнутое в себе, абстрактное доктринёрство («пустая болтовня о принципах», по характерному выражению Ленина) уступает место политическому сознанию, отвечающему актуальным запросам реального движения, определяющему его стратегию и тактику в непрерывно меняющейся конкретноисторической действительности.

Адепты ранних коммунистических общин были одержимы будущим. Большое движение находилось в эмбриональной фазе своего развития. Идеи социального переустройства, зревшие в головах немногочисленных энтузиастов, ещё не овладели массами, ещё не стали знаменем поднимающегося пролетарского движения. Более того, сам класс, способный воспринять социалистические теории, ещё только нарождался. «Величайшую честь этим ремесленникам, — пишет Энгельс в статье «К истории Союза коммунистов», — делает то обстоятельство, что, будучи сами ещё не настоящими пролетариями, а лишь той частью мелкой буржуазии, которая только переходила в ряды современного пролетариата и не стояла ещё в прямой противоположности к буржуазии, то есть к крупному капиталу, они оказались в состоянии инстинктивно предвосхитить своё будущее развитие и конституироваться, хотя ещё и не вполне сознательно, как партия пролетариата»³.

Сектантство, присущее пионерам социалистической мысли, было следствием их маргинальное™. Однако сама эта маргинальность являлась не результатом поражения, но знаком того, что «пророки» опережали своё время.

Сектантство иного рода — реакционное, одержимое прошлым, — беспощадно высмеивается Марксом в образах «великих мужей эмиграции»: генералов, растерявших свои армии, революционных вождей, отставших от поезда истории, обанкротившихся пророков, опьяняющих себя иллюзиями и ревниво оберегающих истлевающие реликвии ушедшей славы. Симптомы недуга здесь и там одни и те же: догматизм, нетерпимость, замкнутость, вера в собственную исключительность, отрицание действительности ради мифического «золотого века»… Но если в первом случае мы имеем дело с «детской болезнью левизны», то во втором — с осколками движения, впавшего в старческий маразм. Отлив исторической волны оставляет на берегу немногих выживших робинзонов. Причём однородные черты психологической деградации могут быть свойственны (хотя и в неодинаковой мере) представителям самых различных идеологий и классов. Беглые роялисты и революционные эмигранты сходны друг с другом в том отношении, что все они пытаются тем или иным способом рационализировать своё поражение, заняты поддержанием угасающих традиций, изолированы от породивших и покинувших их социальных сил.

Распад СССР означал не просто крах определённой общественной модели или идеологии, но и всемирно-исторический кризис пролетариата. Объективно существующая социальная группа «наёмные работники» (класс «в себе») разумеется, никуда не исчезала. Напротив, она росла как абсолютно, так и относительно, особенно — на периферии капиталистической системы. Однако пролетарская идентичность — пролетарское классовое сознание, развитию и воспроизводству которого на протяжении десятилетий служили рабочие партии профсоюзы, левая интеллигенция было основательно подорвано. То что длительное время воспринималось как нечто естественное, в действительности было порождением социалистических идей, вошедших в плоть и кровь поколений трудящихся накопленным опытом борьбы и солидарности. Подобно тому, как национальное самосознание явилось продуктом буржуазной идеологии, выработанной и утверждённой в битвах с феодализмом, идея пролетариата как особой социальной общности, возвышающейся над прочими идентичностями и реализующей себя в противостоянии с капиталом, является продуктом борьбы рабочих за свои жизненные интересы.

Социализм, — пишет Энгельс, — является «теоретическим выражением пролетарского движения», «идеальным отражением» фактического конфликта между производительными силами и производственными отношениями «в головах того класса, который страдает от него непосредственно — рабочего класса»⁴-Таким образом, социальное бытие рабочих определяет их сознание. Однако определяет отнюдь не автоматически, а лишь в специфических условиях подъёма рабочего движения, когда борьба отдельных групп трудящихся перерастает в борьбу класса, объединённого в национальном и/или международном масштабе. Классовое сознание рабочих не сводится к пониманию той очевидной истины, что их интересы противоречат интересам работодателей. Основой пролетарской классовой идентичности является признание определённой стратегии коллективного поведения в ситуации столкновения этих интересов — стратегии солидарных действий, эффективность которой может быть доказана только социальным опытом самих трудящихся.

Кризис массовых рабочих организаций, будь это профсоюз, партия или государство, ведёт к разложению классовой общности, кризису классового самосознания. В случае СССР подобная деградация стала очевидной уже в 20-30-е гг., была усилена сталинским террором и войной, а затем закреплена брежневским патернализмом. Кратковременный подъём рабочего движения в 80-е гг. завершился «шоковой терапией» 90-х, поставившей крест на розовых перестроечных иллюзиях. И лишь в 2000-х начинается медленный и трудный процесс становления нового рабочего класса, символом которого стали знаменитые забастовки на «Форде».