О проблемах языка и мышления - Ленин Владимир Ильич - Страница 20

Стилистической смелости у Рейхарта всюду соответствует смелость самого хода мысли. Он делает переходы вроде следующих:

Познакомившись с этими образчиками, мы не станем более удивляться тому, что критическая критика предлагает нам еще «разъяснение» предложения, которому она сама приписывает «популярность способа выражения». Ибо она «вооружает свои глаза органической силой, способной пронизать хаос». И здесь мы должны признать, что даже «популярный способ выражения» критической критики не может остаться не понятым. Она видит, что путь литератора, по необходимости, должен оставаться кривым, если только субъект, вступающий на этот путь, недостаточно силен для того, чтобы выпрямить его, и поэтому она, вполне естественно, приписывает писателю «математические операции».

Само собой разумеется, – и история, доказывающая все, что само собой разумеется, доказывает также и это, – что критика становится массой не для того, чтобы остаться массой, а для того, чтобы спасти массу от ее массовой массовости, т.е. – возвысить популярный способ выражения массы до критического языка критической критики. Самой низшей ступенью унижения было изучение критикой популярного языка массы и переработка этого грубого жаргона в напыщенную стилистику критически критической диалектики.

Обыкновенный человек не предполагает, что сказал что-то особенное, когда говорит, что существуют яблоки и груши. Но философ, выразив эти существующие вещи в спекулятивных терминах, сказал нечто необыкновенное. Он совершил чудо: из недействительной рассудочной сущности «плод вообще» он произвел действительные существа природы – яблоко, грушу и т.д., т.е. он из своего собственного абстрактного рассудка, который представляется ему абсолютным субъектом, вне его лежащим, в данном случае «плодом вообще», создал эти плоды. Всякое существование, которому он дает выражение, представляется ему результатом его собственного творческого акта.

Само собой разумеется, что спекулятивный философ лишь потому способен проявлять такое беспрерывное творчество, что он общеизвестные, созерцаемые в действительности свойства яблока, груши и т.д. выдает за открытые им определения, давая тому, что может быть создано исключительно абстрактным рассудком, именно – абстрактным рассудочным формулам, названия действительных вещей и принимая свою собственную деятельность, проявляющуюся в том, что он сам переходит от представления яблока к представлению груши, за самодеятельность абсолютного субъекта, «плода вообще».

На спекулятивном языке операция эта означается словами: понимать субстанцию как субъект, как внутренний процесс, как абсолютную личность. Такой способ понимания составляет отличительный признак гегелевского метода.

Томас Карлейль – единственный английский писатель, на которого немецкая литература оказала прямое и очень значительное влияние. Уже из одной вежливости немец не может пройти без внимания мимо его произведений.

На последнем произведении Гизо мы могли убедиться, что талантливые люди буржуазии находятся на ущербе. В лежащих перед нами двух брошюрах Карлейля мы видим упадок литературного гения, столкнувшегося с обострившейся исторической борьбой, которой он старается противопоставить свои непризнанные, непосредственные, пророческие вдохновения…

Стиль Карлейля таков же, как и его идеи. Это – прямая, насильственная реакция против современно-буржуазного английского ханжеского стиля, напыщенная банальность которого, осторожная многословность и морально-сантиментальная, безысходная скука перешли на всю английскую литературу от первоначальных творцов этого стиля – образованных лондонцев. В противоположность этой литературе Карлейль стал обращаться с английским языком как с совершенно сырым материалом, который ему приходилось наново переплавить. Он разыскал устарелые обороты и слова и сочинил новые выражения по немецкому образцу, в частности по образцу Жан-Поля Рихтера. Новый стиль был часто велеречив и лишен вкуса, но нередко блестящ и всегда оригинален. И в этом отношении «Latter-Day Pamphlets» обнаруживают заметный регресс.

Впрочем, характерно, что из всей немецкой литературы наибольшее влияние на Карлейля оказал не Гегель, а литературный фармацевт Жан-Поль.

Французы, – напр. Луи Блан, – видели в 29-м января проявление конституционного противоречия между державным, нераспускаемым, Национальным собранием, порожденным всеобщим избирательным правом, и президентом, который на бумаге ответственен перед Собранием, а на самом деле, точно также как Собрание, санкционирован всеобщей подачей голосов, – даже более: соединяет на себе одном все те голоса, которые распределены и стократно раздроблены между отдельными членами Собрания; к тому же в руках президента находилась вся исполнительная власть, над которой Национальное собрание витает лишь в качестве моральной силы. Это толкование событий 29-го января смешивает язык борьбы в парламенте, в прессе, в клубах с ее действительным содержанием. Бонапарт – это была сама уже установленная буржуазная республика, тогда как Учредительное собрание было лишь орудием ее установления. В лице Бонапарта эта буржуазная республика противостояла честолюбивым интригам и идеологическим требованиям революционной фракции буржуазии, которая основала республику, а теперь к удивлению своему нашла, что основанная ею республика выглядит совсем как реставрированная монархия, и которая захотела теперь насильно продлить учредительный период с его особыми условиями, его иллюзиями, его языком и его личностями и помешать созревшей уже буржуазной республике выступить в ее вполне законченном и характерном виде.

«Не задавайте вопроса, как тут некоторые задавали» (оратор намекает, очевидно, на кадетского помещика Татаринова, говорившего в 24-ом заседании 22 (9) апреля: «справедливость, господа, понятие довольно условное», «справедливость – это есть тот идеал, к которому мы все стремимся, но идеал этот остается» (у кадета) «только идеалом, и будет ли возможность фактически его осуществить, это для меня вопрос», 1779) – «что такое справедливость? Человек – вот справедливость. Родился человек – справедливо, чтобы он жил, а для этого справедливо, чтобы он имел возможность трудом добывать себе кусок хлеба…»

Вы видите: этот идеолог крестьянина стоит на типичной точке зрения французского просветителя XVIII века. Он не понимает исторической ограниченности, исторически-определенного содержания его справедливости. Но он хочет – и класс, который он представляет, может во имя этой абсолютной справедливости смести дотла все остатки средневековья. Именно это реальное историческое содержание и заключается в постановке вопроса: никаких «практических» соображений в ущерб справедливости. Читай: никаких уступок средневековью, помещикам, старой власти. Это – язык деятеля Конвента.