Женщины у берега Рейна - Бёлль Генрих - Страница 40

• Предыдущая
• 40/41
• Следующая

Генрих фон Крейль. Можете забрать свой портфель. Я не приму подарков от Кундта. Я не несу ответственности за действия моего сына. В прошлом Карла есть еще кое-какие неясности (качает головой), но не они мешают мне принять предложение.

Карл фон Крейль (берет портфель). Я возьму его и сохраню. Что же касается других неясностей в моем прошлом, то ведь нет ни состава обвинения, ни улик, ни моего признания. Кстати, я приму предложение Кренгеля. Итак, демонтаж рояля переносится в область искусства, а искусство свободно, отец.

Генрих фон Крейль. Прежде чем я умру со смеху, сын мой, послушай; искусство свободно, пока художник сам или с помощью меценатов достает материал для своих работ. Тебе же требуется материал весьма дорогостоящий, и едва ли он был предоставлен тебе добровольно. Хорошо, конечно, что нет ни улик, ни состава обвинения, но оставим это. А теперь я хотел бы посмеяться, особенно вместе с вами, Эрика, потому что никто, кроме нас, не знает, что являет собой Бингерле.

Карл фон Крейль. Я знаю.

Генрих фон Крейль. И посмеешься вместе с нами?

Карл фон Крейль. Вообще-то люблю смеяться, но сейчас не буду. Смеяться над этим не могу.

Генрих фон Крейль. А вы, Эрика?

Эрика Вублер. Нет (хватается за сердце, вздыхает), мне не до смеха, пока я не узнаю, примете вы пост или нет.

Генрих фон Крейль. Не приму. Я полагал, что это уже ясно всем. И знаете, кто меня больше всего убедил в необходимости такого решения? Вон та молодая дама (указывает на Лору), которую я больше не буду называть «милое дитя». Она меня убедила. Димплер с делом справится, а в остальном – да помилует вас Губка и да услышит вас Губка.. '

С диким смехом покидает комнату. Все с ужасом смотрят ему вслед. Карл берет портфель и быстро идет за отцом.

Кренгель (стоит в большом пустом зале, где находится только рояль,– в правой его руке топор, в левой – сигарета). Концерта не будет, художественное представление отменено, и мне ничего не стоит раздолбать эту штуку. Но зачем? (Кладет топор.) Хильда улетела, я проводил ее в аэропорт, она обняла и поцеловала меня, сказав на прощанье, что очень любит меня и жалеет. А вот этого она не знала и никогда не узнает. (Достает из кармана авиабилет и бросает его на рояль рядом с топором.) Я заказал себе место в самолете рядом с ней, но в последний момент передумал. Что мне делать на Кубе или в Никарагуа, хотя я и не знаю, чем заняться здесь. Капспетер добился своего, я капитулировал, и он перехватил банк, так же как многие другие банки, которые перехватил, когда началась ариизация, буквально за десятую долю стоимости. Причем законно. Ему не хватало только старого фамильного банка с хорошими связями и чистым прошлым. Такого, как наш. Теперь он у него есть… Когда в стране конфисковывали еврейские вклады, я бежал – бежал в армию. Мы все предоставили государственному уполномоченному, я же стал казначеем. Банк не был экспроприирован, только поставлен под принудительное управление, но где-то каким-то образом, всегда закулисно, Капспетер участвовал в этом. Он всегда и во всем участвовал – в церковных и государственных делах, в банковских сделках. Тихий человек с почти неотразимым обаянием. Его обаянию и неотразимости, умению придать незаконному пристойно законный вид они обязаны тем, что Швейцария приняла их золото. Добыча победителя всегда законна. Я же совершил большой промах, не желая больше иметь дела с золотом после того, как моя горячо любимая жена Анна отказалась принять от меня золотые украшения. Она сказала: «А ты точно знаешь, что они не из золотых коронок убитых и не из тех украшений, что у них отняли, прежде чем убить?» С тех пор я не имел дела с золотом, а с акциями «Хивен-Хинта», которые Губка предлагал даже мне, и подавно.

После того как Хойльбук ушел в отставку, а Димплер стал его преемником, меня медленно, но верно подталкивали к банкротству. Пошли слухи, а слухи для банка вроде нашего смерти подобны: начали поговаривать о нашей неплатежеспособности, а когда все клиенты один за другим стали изымать свои вклады, мы вскоре оказались на грани банкротства. Капспетер помог мне. Он выручал меня дважды, трижды, доброжелательно и великодушно, пока – так я полагаю – Губка не запретил ему это делать, чем-то пригрозив. Я уже не мог гарантировать безопасность моих клиентов. В конце концов я был обязан спасти их вклады, а у Капспетера они обеспечены. У него все безопасно, с гарантией. Фирма как таковая остается, я даже вхожу в наблюдательный совет, получаю директорское жалованье. Недаром какой-то американец придумал крылатое выражение: надежнее купить банк, чем ограбить его.

Но я до такого метода не дорос. Самый надежный и абсолютно законный способ ограбления банка – купить его, предварительно загнав в тупик. Новый вид ариизации. Я радуюсь, что клиенты мои в безопасности – я, увы, не мог им ее обеспечить. (Берет топор.) Нет. (Снова кладет топор.) Насколько я понимаю Карла, он хотел поразить деньги в самое сердце, однако (качает головой) у денег нет сердца, они неуязвимы. Наш банк расцветет под руководством Капспетера, он начнет спекулировать золотом, наберет столько акций «Хивен-Хинта», сколько сможет. На сей раз он станет ариизировать, европеизировать и американизировать все попавшие к нему банки. Он финансовый гений.

Ну, а я все еще думаю о золоте из зубных коронок. На какой же бирже им торгуют? Эти мысли мешали мне быть хорошим банкиром, зато я был неплохим отцом и мужем хорошей женщины, которая возненавидела светское общество после того, как увидела снимки газовых камер. До конца своих дней она избегала душа, говоря: «Кто знает, что оттуда польется, кто и что туда влил». Нет, она не была сумасшедшей, но я до сих пор не уверен: не покончила ли она самоубийством, когда однажды легла в постель и больше не встала. Физически и психически здоровая женщина. Капспетер советовал мне отправить ее в Кульболлен: мол, там из нее удалят видения золотых коронок и страх перед душем. Но я не хотел, чтобы из нее что-нибудь удаляли. Если на то пошло, удалить следовало бы Ширрмахера, Рихтера, Хохлехнера да и Капспетера. Когда начали возмещать экспроприированное – этот процесс можно было бы назвать деариизацией, – он вспомнил про свою адвокатскую профессию и снова оказался на коне, и снова законно. А теперь вынырнул и тот, кто называет себя Плониусом. Мы-то звали его по-другому и знавали в ином качестве. Но самое ужасное, что он выдает себя за демократа, никуда не прячется и перешел в другую веру вполне законно. Говорят, он даже стал благочестивым. Ну как тут не взяться за топор?

«Лучше умереть в Никарагуа, чем жить здесь», – говорила моя Хильда. Она целыми днями сидела у постели матери, но не горевала, когда мать умерла. Сказала только: «Теперь она спасена».

Спасена? Я никогда не относился серьезно к религии, посещал, естественно, все положенные мессы и богослужения, но значения им не придавал. Придется и впредь посещать их, в конце концов я обязан представительствовать – ведь я директор по «приемам»… Но одного верующего я знаю. Я всегда считал его христианином – моего старого друга Генриха Крейля. Его вера внушала веру, а теперь и он отрекся от нее. Где же найти другого?

Входят Карл и Генрих фон Крейли, у Карла тяжелая дорожная сумка, которую он с облегчением ставит возле рояля.

Карл фон Крейль. Он в самом деле надумал уйти в Рейн в свинцовом жилете и с сумкой, набитой слитками свинца. И знаете, что его удержало?

Генрих фон Крейль (смеясь). Прежде всего мысль о государственных похоронах. Хотя Карл и обещал быстро увезти меня после смерти в родные места и похоронить там при священнике и всей общине, Кундт и Блаукремер наверняка устроили бы торжественный реквием с катафалком, и кое-кто, вероятно, даже поверил бы, что мое тело покоится внутри. От Блаукремера можно ожидать чего угодно, он способен эксгумировать труп и захоронить пустой гроб. И весь ужас в том, что их печаль была бы настоящей. Нет, государственные похороны – вещь слишком опасная. Но главное не в этом: я подумал, что жизнь все-таки лучше смерти и я, быть может, снова обрету то, что потерял. Я решил бросить игральную кость и определить, куда податься – на запад, восток, север или юг, но на ней выпадает и шесть очков, а частей света всего четыре. Тогда я взобрался на крышу и, когда ветра не было, раскрутил флюгер, надеясь, что он укажет на юг или восток, но он остановился, указав на север, куда я теперь и направляюсь, в край пустошей. Свинец дарю тебе – свинцом все начиналось и все кончается. Карл больше не будет заниматься своими звездными шуточками. А теперь простимся без слез, я дам о себе знать, мы еще встретимся. (Обнимает обоих и уходит, но вскоре возвращается.) Карл, сыграй мне на прощанье Бетховена.

• Предыдущая
• 40/41
• Следующая