Заблуждающийся разум? Многообразие вненаучного знания - Коллектив авторов - Страница 56

Но тогда возникает, пожалуй, самый интересный и важный вопрос: а как же происходит усвоение практического знания людьми и передача его от человека к человеку на протяжении поколений? Как вообще можно научиться и научить тому, содержание чего не дано в общих правилах и законах? За счет чего направленно формируется «практический человек», его деятельные умения, навыки, специфические профессиональные качества, если для этого далеко не достаточно освоить необходимые теоретические знания, хорошо установленные правила и инструкции, как недостаточно усвоить и какой-либо конкретный опыт трудовой активности, если существует точно не определяемое поле возможностей их индивидуального применения?

Правда, практическое знание в некотором смысле достаточно определенно. С одной стороны, оно опирается на некоторый обобщенный опыт, отложившийся в форме универсальных значений вплоть до научно-теоретического знания, а с другой — практическое знание обладает достоинством непосредственной действительности, т. е. совпадает с теми вполне осязаемыми и существующими чувственно-предметно «параметрами» действия, которые даны человеку актуально, «здесь» и «теперь».

Но суть вопроса как раз и состоит в том, как и в каком пространстве человеческого мира можно научиться умению находить и искусству угадывать саму возможность руководства общими принципами культурно-исторического опыта в фактичности собственной жизнедеятельности? Ответ на него станет более ясен, если попытаться определить более конкретную типологию форм практического сознания, тех условий деятельности людей, благодаря которым вообще возможно накопление и передача практического отношения к миру.

Выделенные нами выше общие характеристики практического сознания — существование в виде условия деятельного бытия, фактичность, связанная со встроенностью практического знания в уникальные события практической жизни, предметно-смысловая неопределенность, оставляющая всегда открытым вопрос о возможности применения наличного знания в данных обстоятельствах деятельности, его непосредственность, благодаря которой для человека становится оперативным тот пласт знаний, который актуален в нужный момент и который обладает предметной действительностью «здесь» и «теперь», — делают, на наш взгляд, возможным определение его реальных типов. Ключом к этому может быть известная мысль Маркса о языке (речевой деятельности. — Е. В.) как непосредственной действительности мысли.

Аналогично общие критерии практического сознания полностью охватывают восприятие, обыденное или повседневное сознание, понимаемое обычно как «здравый смысл», культурные традиции в самом широком значении — короче, все те универсальные условия жизнедеятельности человека, которые позволяют ориентироваться, утверждать себя и осмысленно действовать в постоянно меняющемся, всегда особенном мире практики и межчеловеческого общения. Их типологическое единство обнаруживает себя даже при самом общем сравнении их отдельных теоретико-познавательных характеристик.

Фактичность восприятия и языка видна уже из того, что они рассматриваются преимущественно как развитые системы дифференциальных значений, при помощи которых происходят категоризация и осмысление действительности в каждом конкретном случае отношения человека к миру.

Мы можем в принципе с желаемой степенью точности перцептивно выделять интересующий нас предмет из окружающего многообразия вещей. Известно, что человеческий глаз способен воспринимать несколько миллиардов цветовых оттенков. В шуме толпы мы иногда можем выделить речь, интересующую нас или обращенную к нам.

Вообще перцептивное осмысление мира предполагает его индивидуацию. Так, например, построение осмысленного мира в зрительном восприятии — «видимого мира»— рассматривается в психологии восприятия как поиск «таких дифференциальных признаков в зрительном поле, которые позволили бы зрительно конкретизировать уже подразумеваемый всем предметным контекстом фрагмент воспринимаемого мира»[132].

Сложнее обстоит дело с указанием на фактичность языка, и не потому, что такие примеры из области науки о языке трудно найти. Как раз наоборот. Сложность конкретно-научной аппликации этой фундаментальной характеристики языка — в отличие от его понимания как системы идеализированных, абстрактных значений, связанных внутренними структурными закономерностями, — заключается в интенсивном развитии в современной лингвистике представлений о социальных, коммуникативных, ситуационных, вообще тех предметных контекстах, которые позволяют рассматривать функционирование языка как общественное явление в реальной практической жизни. Поэтому сегодня существует значительное количество интерпретаций того, как язык выполняет функцию конкретной репрезентации мира человеку.

Сама проблема и заключается в том, что язык как конечная система абстрактных, обобщенных значений тем не менее позволяет ориентироваться в мире конкретных вещей, представлять индивидуальные особенности ситуации общения. Представляется весьма характерным рассуждение Г. В. Колшанского: «Естественно, что функционирование языка практически было бы невозможно в случае, если бы речевой аппарат не мог быть однозначно соотнесен каждый данный раз с соответствующим конкретным предметом — «разовым» объектом и т. д. Такое явление могло бы создать ситуацию, при которой человек действовал бы в сфере абстракции и не мог ориентироваться в мире конкретных вещей (что практически означает, естественно, парадокс). Соединение обобщающего, абстрактного и одновременно конкретного значения любой языковой формы, как лексической, так и грамматической, и должно образовывать тот механизм языка, который выступает в качестве противовеса изолированной отвлеченности и многозначности языковых единиц…»[133]

Аналогично и повседневное сознание в качестве «трезвого ума», здравого смысла позволяет максимально оперативно ориентироваться в конкретной ситуации поступка и действия, опираясь на некоторый обобщенный опыт практической жизни.

Между прочим, явное пренебрежение «обыденным рассудком», сложившееся в отечественной литературе, во многом вызвано его негативной оценкой в гегелевской идеалистической диалектике, хотя уже Ленин указывал на значение «здравого смысла» как источника материалистического воззрения[134]. Подхватывая установку на исследование «подлинно» теоретического мышления, в разряд человечески несовершенных и даже «обывательских» автоматически заносили обыденное сознание, здравый рассудок и смысл только по тому признаку, что они заведомо ограничены горизонтом частных лиц, вещей и ситуаций. И даже тогда, когда опыт последней мировой войны доказал, что управление большими массами людей, умение охватить в едином сознании многообразную обстановку боевых действий, не теряя при этом существеннейших частностей, должно быть признано в качестве особенного человеческого — полководческого — таланта, это понимание не распространилось дальше общего психологического анализа «практического мышления», проделанного Б. М. Тепловым[135].

Тем более важно признавать общественную значимость практического мышления сегодня, когда в управлении общественными и производственными процессами перестали видеть только единоличного начальника, но в перспективе рассматривают задачу управления как коллективную (демократическую) активность многих людей. Здесь трудно удержаться, чтобы не привести актуальные слова Канта о ценности здравого смысла в человеческих суждениях, поскольку именно благодаря ему персона «принимает во внимание способ представления каждого другого, дабы собственное суждение как бы считалось с совокупным человеческим разумом и тем самым избегало»[136] иллюзий на свой счет. Иначе говоря, здравый рассудок принимает в расчет как раз те конкретные, индивидуализированные человеческие обстоятельства практического разумения, которые выходят за пределы «разрешающих» возможностей теоретического мышления.