Идеи и интеллектуалы в потоке истории - Розов Николай Сергеевич "nikolai_r" - Страница 39
- Предыдущая
- 39/112
- Следующая
Посмотрим, как представляют состояние социально-гуманитарной
мысли в России весьма солидные эксперты. Симон Кордонский:
«Социальные ученые в большинстве своем такие же обыватели, как и
играющие на лавочке в шахматы пенсионеры, только их мнения,
верования и предрассудки выражаются калькированными с английских
терминов словами» [Мыслящая Россия…, 2006, с. 27].
Вадим Радаев прямо пишет о загнивании и нереформируемости
академических институтов, об отсутствии мобильности и ротации
кадров даже в лучших университетах (сам В. Радаев — проректор
Высшей школы экономики), о полупрофессионализме, низком уровне
исследований, цинизме и «прагматическом психозе» молодежи [Там
же, с. 35-45].
Борис Дубин сетует на отсутствие значительных интеллектуальных
событий при видимом обилии «интеллектуальных журналов» [Там
же, с. 50-57].
Александр Иванов указывает на уход гуманитарности из
российской жизни, на то, что наше время — «это годы, невероятно
бедные в интеллектуальном и духовном отношении» [Там же, с. 56].
Борис Капустин отмечает, что
«при нынешних гораздо больших возможностях для свободомыслия, чем
в советский период, наша политическая теория в целом выглядит более
робкой, прирученной и какой-то вторичной, чем, во всяком случае,
неофициальная политическая мысль советского времени» [Там же, с. 63].
Справедливости ради нужно признать, что Б. Капустин с
оптимизмом смотрит на молодое поколение российских политических
философов.
Олег Кильдюшев пишет о «концептуальном кризисе русской
внешнеполитической мысли» [Там же, с. 161].
Александр Филиппов развивает свой давний тезис «Теоретической
социологии в сегодняшней России нет» [Там же, с. 185-204]. Еще
в середине 1990-х гг. он писал о том, что
«у нас нет обширных и постоянных коммуникаций, тематизирующих
прежде всего фундаментальную социологическую теорию, нет
обширных концептуальных построений, нет достаточно самостоятельных
последователей (во всяком случае, круга
последователей) какой-либо признанной западной школы, нет и
заметных претензий на создание своего собственного большого
теоретического проекта» [Там же, с. 185].
«Что сюда только не подмешивается! — патетически восклицает он, —
И плохо переваренная русская религиозная философия начала прошлого
века, и дурная историософия, и темные рассуждения о материях как бы
естественнонаучных (от биологии до географии) и т. п.» [Там же, с. 189].
Лев Гудков гораздо более благожелательно пишет о центрах
эмпирических социологических исследований (будучи сам
сотрудником бывшего ВЦИОМа, ныне — Левада-Центра), но его
121
критика «сознания российской социологии» оказывается не менее
жесткой, чем у цитированных выше авторов.
«”Слепым пятном” исследовательской оптики и сознания российской
социологии является все, что относится к тоталитарному прошлому
страны: антропология советского человека, имперские традиции,
культура патернализма, т. е. сам характер крайне репрессивного и
внутренне агрессивного общества. Попытка уйти, не замечать это
прошлое, акцентируя нынешнюю тематику “транзитологических
подходов” или опасности глобализации для России, оборачивается
возрождением геополитических идеологических конструкций о месте и
приоритетах России как великой державы. Социологические журналы и
учебники полны разнообразными рассуждениями об “особости
российского пути”, с одной стороны, и навязчивыми попытками
измерить, насколько мы соответствуем параметрам “нормальной
цивилизованной страны” — с другой» [Там же, c. 219].
Виктор Воронков фиксирует практически полное тождество
официальной постсоветской и советской социологии и указывает на
характерные общие черты.
«Хотя формально социология в России уже, разумеется, советской себя
не называла, однако все родовые черты последней (ангажированность и
партийность — теперь многопартийность, отделение преподавания от
исследований, слабое знание социальной теории и отсутствие к ней
интереса, приоритет общественной актуальности перед научной,
неразвитость дискуссии, отсутствие рефлексии, жесткая формальная
иерархия, абсолютизация количественных методов, господство
структурного функционализма в методологии) сохранились и не
претерпели существенных изменений» [Там же, с. 222].
Затем В. Воронков (директор Центра независимых
социологических исследований в Санкт-Петербурге) поет оду
«альтернативной социологии», которая обособилась от официальной
1) институционально, 2)
в кадровом отношении (новая генерация
социологов с западным образованием) и 3)
в концептуально-методическом плане (отказ от позитивизма, приверженность
«полипарадигмальности», социальному конструктивизму, этнометодологии, феноменологии,
феминистской критике и качественным методам). К сожалению, В. Воронков не приводит
примеры значимых плодотворных исследований и достижений
«альтернативной социологии», зато достаточно трезво указывает на
такие ходовые в данных сообществах стратегии как «съем».
«Чаще всего ученый брал вычитанную идею в ее первозданности,
упаковывал ее в российский материал и публиковал как собственный
вклад в науку» [Там же, с. 227].
Оправдание же такого подхода видится в том, что «широкие
социологические массы» получают возможность познакомиться с
новыми заморскими идеями.
Судя по обзорам Р. Дзарасова, Д. Новоженова и В. Новикова
в отечественной экономической науке ситуация существенно лучше.
122
Есть несколько артикулированных и дискутирующих друг с другом
научных школ (эволюционно-регулятивная и радикальная школы,
либералы-неоклассицисты, либералы-«австрийцы», неоинституционалисты
и др.). К сожалению, относительно
благополучное развитие экономической науки никак не влияет на саму
экономику страны, судя по всему стагнирующую, преимущественно
экспортно-сырьевую и чреватую кризисами. Неслучайно спорящие
между собою школы объединяет только одно: каждая школа проводит
резкую критику сложившейся в стране экономической системы, а
также критикует власть, особенно за то, что та не следует
рекомендациям именно данной школы экономической мысли.
Менее благополучна ситуация с российской демографией, как
реальностью, так и наукой. А. Вишневский рисует картину
удручающего контраста между звонкой политической риторикой
относительно проблем народонаселения и плачевным состоянием
научной демографии в России (до сих пор нет специализированного
института, почти все исследования выполняются на зарубежные
гранты, молодых кадров нет, лучшие уезжают за рубеж, не видя здесь
перспектив и т. д.) [Там же, с. 257-272].
Регионалистика, судя по авторитетным суждениям Ю. Перелыгина
и В. Глазычева, находится на робкой начальной стадии развития,
примерно сходной с ситуацией советской социологии в 1960-х гг. [Там
же, с. 299-316].
Три статьи о восприятии современной российской мысли во
Франции, Германии и США [Там же, с. 319-352] имеют общий и
предсказуемый лейтмотив: Россия для указанных стран остается
далекой и, мягко говоря, не самой интересной периферией, отношение
к ней преимущественно объектное (изучать, что там происходит), а не
субъектное (интересоваться тем, о чем думают и пишут сами русские).
Музыка, театр, кино из России привлекают некоторое публичное
внимание, сохраняется уважительное отношение к российским
достижениям в математике и естествознании, тогда как современная
философия, социальные и гуманитарные науки почти никакого
- Предыдущая
- 39/112
- Следующая