Антикиллер-6. Справедливость точно не отмеришь - Корецкий Данил Аркадьевич - Страница 47

В малонаселенной камере следственного изолятора Лебедь рассматривал ее, стиснув зубы, выражение лица при этом не менялось, только желваки напряглись.

«Философ фуев… Кто-то научил сучонка… Даже написано не его каракулями… Никому верить нельзя…»

Сам он ждал освобождения. Стрелки сошлись на пропавшей уборщице, отпечатки которой в изобилии имелись на резиновых перчатках. На шприце и на бутылке, правда, их не было, но разве долго стереть потожировые линии? Все окружение босса подтвердило, что Боцман приходил редко и Лебедь относился к молодому человеку как к сыну: давал деньги, дарил рубашки к празднику, подарил дорогущий «Арманьяк», который сам собирался выпить. А вот почему затаила на шефа смертельную злобу молодая еще уборщица – оставалось для всех загадкой. Ведь, кроме добра, она от него ничего не видела…

Похороны Фомы Московского прошли не менее пышно и торжественно, чем похороны Буржуя. Их даже положили недалеко друг от друга на аллее, которую злобные циники называли «Порталом героев», а сотоварищи – «Аллеей братвы». Памятники здесь отличались монументальностью, были выдержаны в определённых, принятых в братских кругах тонах: чёрный мрамор, в полный рост, мужественность на лицах, подтянутость и атлетизм фигур. Снова съехались единомышленники со всего мира, снова перекрывали движение для кортежа из сотен люксовых машин, снова навалили гору венков с откровенными и честными надписями типа: «Фоме Московскому от Магаданской братвы», «Фоме от Карагандинских воров», «Фоме от братьев из Дубая»…

Выступали, как всегда, многие. Когда говорил Шмайсер, он сравнил гибель Буржуя и Фомы с потерями в войне, в которой первыми гибли наиболее смелые, решительные и отчаянные бойцы. Потом выступил ловкий на язык Снегирь. Он-то и затронул тему, что Фому застрелил человек, который по гроб жизни ему обязан, который грелся и кормился возле него много лет и который сам происходит из Тиходонска. Эту же идею развил Переводчик, а потом, как-то само собой, роль Тиходонска в истреблении лучшей части московской братвы более или менее явно звучала в устах почти каждого выступающего. Это был плохой знак для прибывших на траурную церемонию тиходонцев: при таком настрое их могли положить прямо здесь, без особых церемоний, предусмотренных для сходок, когда спрашивают, «как с гада».

На этот раз тиходонцев было много: приехали все, кто мог, да и кто не мог – тоже. Даже те, кто не сумел лично почтить память Буржуя, кто находился в розыске или давно жил за рубежами страны, прибыли на похороны Фомы, потому что есть один непреложный закон у братвы: кто не прибыл на похороны убитого, тот, скорее всего, и стоит за этим убийством.

Потом настал черед и тиходонцам сказать прощальные слова Фоме. Первым начал Босой, он был краток: рассказал о значимости в «братском круге» Фомы Московского, рассказал о давней дружбе с ним, а потом добавил всего одну фразу:

– Откуда прилетела пуля, я не знаю. Скажу только одно: из Тиходонска не долетит. Вот из Питера – дело другое, а из Москвы… – он махнул рукой и замолчал.

Братва зароптала.

– Не нравится, что города назвал? – угрожающим басом, как в далекой молодости, продолжил Босой. – А почему тут некоторые позволяют нам замаскированные предъявы кидать? Мало ли кто из Тиходонска куда переехал?! Неужели мы за всех ответчики?!

Примерно то же самое сказали и красноречивый Гуссейн, и Антон, даже Корнилов, который был мастером дела, а не слова, нахмурившись, как отрезал: никакого отношения тиходонские пацаны к убийству Фомы не имеют! И как бы в доказательство показал на Экскаватора, Гулливера и Танкиста, выражение лиц которых наглядно показывало, что они готовы подтвердить слова своих старших гранатами, которыми набиты их карманы.

На этом, в общем-то, тему и закрыли, лифт увез Фому в земные недра, рабочие быстро засыпали могилу, разложили венки, которые образовали целую гору.

Но к теме вернулись ещё раз, уже за поминальным столом. Шмайсер поднял рюмку, выпил за то, чтобы душа Фомы упокоилась на том свете, а потом, повернувшись в сторону тиходонской делегации, сказал:

– Но я считаю, чтобы непонятки снять, надо найти и тех, кто Вадика с Борисом под молотки пустил, и того, кто в Фому ствол направил.

И все сидящие за столом согласно закивали головами, в том числе и тиходонцы.

Тишина, полумрак, негромкая классическая музыка, красивые, красивей, чем в жизни, лица на стенах… Только где-то у соседей воет собака. Но на это можно не обращать внимания. Атмосфера покоя. Возвышенного покоя. Девчонкам здесь нравится, и Кате тоже. Тем более, что мэтр выделяет ее из других гостей.

– Фальшак. Знаете, что такое?

– Паленая осетинская водка, – роняет Илона с видом знатока.

Арсений Изотович смеется, подливает в бокалы коньяк – крепкий и мягкий, как шелк, и наверняка не поддельный. Печенье в жестяной коробке. Мебель из золотистого ореха. Стены в гобеленах. Картины в золоченых рамах. Статуэтки, подрамники, тяжелая драпировка.

– Это что-то… из кораблестроения… Мачта такая… – с трудом выталкивает из себя Оксана. Она вцепилась пальцами в ручки кресла, словно собирается катапультироваться.

– А вы тоже так думаете?

Он смотрит на Ребенка. Бородка, усы с загнутыми кверху концами. Он хочет быть похожим на всемирно известного художника, альбомы которого часто любит показывать. Но тот парень, конечно, плотно сидел на галлюциногенных грибах: потому у него слоны ходят на мушиных лапах, плоские часы гнутся, как свесившиеся со стола блины, одно изображение вдруг оказывается другим. И усы Арсений Изотович явно взял оттуда. Эти усы постоянно притягивают к себе внимание – тонкие, колющие… Скорпионьи жала. Но потом ловишь на себе доброжелательный, почти отеческий взгляд. Настоящий человек искусства, какой-то там заслуженный художник области, почетный гражданин… Никаких ментов, никакого шансона, попсы. Классика.

– Я не знаю, – говорит Ребенок. – Наверное, «фальшак» – это поддельная картина. Что-то в этом роде.

– Правильно, – кивает Абрикосов. – Так вот, созданная мною картина, душой которой явились Вы, – это не подделка. Это настоящее искусство. И я предлагаю выпить за Вас, за мою неожиданную музу, благодаря которой я сделал новый шаг в портретной живописи!

Все пьют за Катю. Ей приятно и неловко.

– Но какова здесь моя роль? – скромно возражает она. – Я позировала всего несколько часов, а Арсений Изотович работал круглые сутки, и, приходя на другой день, я не узнавала предыдущего наброска…

– Искусство нельзя разъять на части, – покачал головой Абрикосов. – Иначе вместо великого полотна мы бы получили холст, неприглядную кучку красок, испачканные кисти – и все!

– И соитие художника с рыжей натурщицей, – добавила Илона.

– Не опошляй! Великие полотна создают не краски и холсты, а души творцов. Творец не только тот, кто накладывает краску, но и тот (или та), которая вдохновляет его и водит его кистью! Поэтому, когда я говорю «фальшак», я имею в виду не явные подделки, хотя на сленге специалистов именно они так называются! Нет, это было бы слишком просто. Я имею в виду картины, написанные без души и вдохновения! В Третьяковской галерее были?

Илона энергично мотает рыжей головой и одновременно выдыхает дым. Пахнет ладаном. Она возлежит на кушетке с резными ножками и спинкой – что-то до невозможности изящное, старинное и дорогое.

– А в Эрмитаже?

– Я еще школьницей была, – вспомнила Ребенок. – Ездила с классом, экскурсия…

– Очень хорошо. Так вот, в Эрмитаже, по моим подсчетам, не менее 10 процентов экспонатов – голимый фальшак, а душевного – процентов тридцать. А в Метропо́литен-музее – больше половины…