Семь тучных лет - Керет Этгар - Страница 1

• 1/7
• Следующая

Etgar Keret

The Seven Good Years: a memoir

Copyright © by Etgar Keret

Опубликовано при поддержке The Institute for the Translation of Hebrew Literature

Перевод книги на русский язык осуществлен при поддержке проекта Лимуд (LIMMUD FSU INTERNATIONAL FOUNDATION).

Выражаем благодарность учредителю Лимуда Хаиму Чеслеру и генеральному директору Роману Когану.

© Линор Горалик, перевод, 2016

© Фантом Пресс, оформление, издание, 2016

Когда писатель говорит нам, что одна из его книг особенно для него важна, мы не узнаём, в сущности, ничего. Чтобы книга в принципе появилась на свет, она должна быть особенно важна хотя бы для одного человека. Если повезет, этим человеком будет какой-нибудь читатель, но даже если нет – всегда остается автор, радующийся новой книге, как гордый родитель – младенцу. Кажется, мне пришлось написать всего какие-нибудь четыре книжки (или даже меньше), чтобы это усвоить, – и теперь я не сомневаюсь. Но все-таки текст, который вы читаете сейчас, исключительно для меня важен. Потому что я пишу книги уже двадцать пять лет, но впервые публикую документальную прозу; потому что здесь я рассказываю о людях, которые мне дороже всех на свете; потому что эта книга сообщает мне как писателю новую, незнакомую роль, в которой я чувствую себя голым и беззащитным. Эта новая роль так пугает меня, что я решил не издавать «Семь тучных лет» на своем родном языке (иврите) в стране, где я живу (Израиле), а поделиться этими историями только с незнакомцами.

Сколько я себя помню, все истории делились для меня на два типа: одни я любил рассказывать близким друзьям или соседям, а другими предпочитал делиться со случайными попутчиками в поездах или самолетах. Здесь собраны истории второго типа – истории о вопросах, которые мне задавал сын, и о том, как я пытался на них отвечать; истории о моем отце, который всегда оказывался рядом, когда меня нужно было спасать, – и о том, как я не смог спасти его, когда он заболел; истории про усы, которые я отрастил себе посреди лица во время папиной болезни, просто чтобы люди перестали спрашивать: «Ну, как оно?» – потому что у меня не было сил говорить о папе; истории о несбывшихся сильных желаниях, истории о бесконечной войне, незаметно слившейся с декорациями, в которых протекало детство моего сына.

Еще пару сотен страниц мы с вами проведем в одном купе. А когда вы доберетесь до последней страницы, я выйду на ближайшей станции, и мы с вами, возможно, никогда больше не увидимся. Но я надеюсь, что какие-нибудь эпизоды из этой семилетней поездки, начавшейся рождением моего сына и закончившейся смертью моего отца, окажутся важны и вам.

– Как же я ненавижу теракты, – говорит худенькая медсестра медсестре постарше. – Хочешь жвачку?

Медсестра постарше берет пластинку и кивает.

– Что поделаешь? – говорит она. – Я тоже ненавижу чрезвычайные ситуации.

– Да дело не в чрезвычайных, – настаивает худенькая, – я не против аварий каких-нибудь. Именно теракты, говорю же. От них аж опускается все.

Сидя на скамейке возле родильного отделения, я думаю: «В этом что-то есть». Всего час назад меня, обалдевшего и взволнованного, привез сюда помешанный на чистоте таксист: когда у моей жены отошли воды, он испугался, что это попортит ему обивку. И вот я тоскливо сижу в холле, жду, когда врачи пойдут из реанимации обратно в отделения. Все, кроме этих двух медсестер, занимаются пострадавшими от теракта. Схватки у моей жены тоже поутихли. Может быть, даже наш ребенок чувствует, что вся эта затея с появлением на свет сейчас не тянет на чрезвычайную ситуацию. Я иду в кафетерий, мимо меня провозят нескольких раненых на скрипучих каталках. В такси жена кричала как резаная, но эти люди не издают ни звука.

– Вы Этгар Керет? – спрашивает парень в клетчатой рубашке. – Писатель? (Я нехотя киваю.) Это ж надо, – говорит он и вытаскивает из сумки крошечный диктофон. – Где вы были, когда все это произошло? – Увидев, что я колеблюсь, он старается изобразить некоторое сочувствие: – Не спешите. Я на вас не давлю. Вы пережили травму.

– Я не попал в теракт, – объясняю я. – Просто случайно тут оказался. У меня жена рожает.

– А, – говорит он, не пытаясь скрыть разочарования, и отключает диктофон, – поздравляю. – Он усаживается рядом со мной и закуривает.

– Может, вам стоит поговорить с кем-нибудь еще, – предлагаю я, надеясь избавиться от дыма, которым его «Лаки страйк» дышит мне в лицо. – Я видел, как двоих повезли в неврологию буквально вот сейчас.

– Русские, – отвечает он со вздохом. – Ни слова на иврите не понимают. Кроме того, в неврологию по-любому не пускают никого. Это мой седьмой теракт, я уже все их здешние штуки знаю.

С минуту мы сидим молча. Он моложе меня лет на десять, но уже лысеет. Перехватив мой взгляд, он улыбается:

– Жалко, что вас там не было. Реакция писателя очень бы пригодилась мне для статьи. Что-нибудь нестандартное, чтоб идея была. А то после каждого теракта у кого ни попросишь комментарий – всё одно и то же: «Внезапно как грохнет», «Я не знаю, что это было», «Все оказалось в крови». Сколько можно уже?

– Они не виноваты, – говорю я, – просто все теракты одинаковые. Что тут скажешь нестандартного про взрывы и бессмысленную смерть?

– Хоть убейте – не знаю, – пожимает он плечами. – Это же вы писатель, не я.

Люди в белых халатах потихоньку начинают возвращаться из реанимационного отделения в родильное.

– Вы ведь из Тель-Авива, – говорит репортер, – зачем же вы забрались рожать в эту дыру?

– Мы хотели естественные роды; здешнее отделение…

– Естественные? – перебивает он со смешком. – Что естественного, если какой-то карлик с проводом в пупке выскакивает у твоей жены из влагалища?

Я даже не пытаюсь отвечать.

– Я жене сказал: «Если соберешься рожать – только кесарево, как в Америке. Не хочу, чтобы какой-то младенец всю тебя мне растянул». Сейчас только в примитивных странах вроде нашей женщины рожают как животные. Ладно, пойду я поработаю. – Уже поднимаясь, он на всякий случай закидывает удочку снова: – Может, у вас по-любому есть что сказать про теракт? Для вас что-нибудь изменилось? Типа, как вы назовете ребенка, что-то такое, не знаю… (Я отвечаю извиняющейся улыбкой.) Ну ничего, друган, – говорит он и подмигивает, – пусть все пройдет хорошо.

Шестью часами позже карлик с проводом в пупке выскакивает у моей жены из влагалища и немедленно начинает плакать. Я пытаюсь успокоить его, убедить, что волноваться незачем. Что, когда он вырастет, на Ближнем Востоке все устаканится: наступит мир, терактов больше не будет, а если раз в сто лет и случится какой теракт, рядом непременно окажется кто-нибудь нестандартный, кто-нибудь с идеями и сможет прекрасно все описать. Сын успокаивается на минуту и задумывается о том, как поступить дальше. Ему положено быть наивным – он же новорожденный, – но даже он не покупается на мою болтовню; поколебавшись секунду, он тихонько икает и снова принимается плакать.

Когда я был маленьким, родители повезли меня в Европу. Важнее всего в этой поездке оказались не Эйфелева башня и не Биг-Бен, а перелеты между Израилем и Лондоном – в частности, еда на борту. Там был подносик с крошечной баночкой кола-колы и коробочкой хлопьев не больше сигаретной пачки.

Мое удивление переросло в восхищение, когда я понял, что на вкус эта кола точь-в-точь как кола из обычной банки и хлопья тоже настоящие. Сложно объяснить, почему меня это восхитило. Это были всего-навсего газировка и хлопья в сильно уменьшенной таре – но мне, семилетнему, показалось, что я стал свидетелем чуда.

• 1/7
• Следующая