Тайны советской кухни - фон Бремзен Анна - Страница 29

Эту сцену потом убрали. Как и самого Михоэлса — в 1948 году, в разгар антисемитской истерии, его убили по приказу Сталина. Америку, в прошлом полу-соперника, полу-друга (пусть и расиста), теперь демонизировали как империалиста и противника в холодной войне. Поэтому на страницах «Книги» 1952 года царит ксенофобия. Пропал рецепт еврейского лакомства тейглах, исчез калмыцкий чай (калмыков массово депортировали, обвинив в пособничестве нацистам). Канапе, крутоны, консоме — все подобные безродно-космополитические штучки были вычищены. А также сэндвичи, кукурузные хлопья и кетчуп — американские деликатесы, заимствованные Микояном во время поездки в Америку.

В следующем переиздании, выпущенном в августе 1953-го… сюрприз! — исчезли все цитаты из Сталина. А в 1954-м — из Лаврентия Берии (его казнили в декабре 1953-го). Пропало мое любимое фото свинофермы его имени в Азербайджане. Свинофермы в мусульманской республике, названной в честь «сталинского мясника».

Кремлевский ветер менял направление, комиссары исчезали, но официальный советский миф об изобилии процветал, и люди цеплялись за сказочную скатерть-самобранку. Кто бы устоял против утопического обаяния социалистической хорошей жизни, которая столь красочно пропагандировалась в «Книге»? Только взгляните на фотографию с первого разворота! Здесь шершавые устрицы — устрицы! — громоздятся на серебряном блюде среди бутылок с крымскими и грузинскими винами. Длинноногие хрустальные бокалы возвышаются над искрящимся блюдом с заливной рыбой. В ведерке стынет бутылка «Советского шампанского», и горлышко указывает на грандиозного молочного поросенка. Тем временем предисловие сообщает нам, что «буржуазия и капиталистическое государство… обрекают трудящихся на постоянное недоедание… а зачастую просто на голод и голодную смерть».

Разительное несоответствие между изобилием на страницах и пустотой в магазинах придавало особую остроту мифу о достатке, который распространяла «Книга». Многострадальный гомо советикус не противился этому обману; в конце концов, многострадальный гомо советикус был вскормлен социалистическим реализмом — художественной доктриной, предписывавшей изображать жизнь «в революционном развитии». Прошлое и настоящее растворялись в радужной картине светлого будущего.

Соцреализм рисовал девушек-колхозниц, танцующих вокруг тучных пшеничных снопов, знать не знающих о голоде, и работниц-ткачих, которых радостный стахановский труд превращал в партийных принцесс. Соцреализм был волшебным зеркалом: смотрясь в него, изнуренные и изголодавшиеся в реальной жизни люди видели себя цветущими, румяными — преображенными будущим.

Недавно я поделилась с мамой этими размышлениями. «Ха!» — отозвалась она. А потом рассказала мне про себя и «Книгу».

Декабрь 1953-го был морозным, как всегда в России. Политический климат, однако, теплел. Из лагерей начали возвращаться узники, только что казнили Берию. А московская культурная публика ломала копья над статьей в литературном журнале «Новый мир». Эссе под названием «Об искренности в литературе» написал некий Владимир Померанцев, бывший следователь. Он отважился критиковать социалистический реализм.

Лариса продиралась сквозь кулинарные премудрости «Книги о вкусной и здоровой пище», и тут вдруг Юля принесла ей «Новый мир», для конспирации завернутый в «Правду». В те дни мама готовила как одержимая. Ее детские подозрения, что жизнь «не совсем хороша», а будущее не так уж светло, к тому времени окрепли и превратились в тоскливую, ноющую уверенность. Готовка несколько заглушала боль. Мама «соображала» блюда из скудного набора продуктов, вкладывая в них всю страсть, которую ей не удалось выплеснуть на сцене. Многоугольная, с балконом, кухня в родительской квартире служила подмостками для утешительной иллюзии, что готовка спасет от унылой советской действительности.

«Новый мир» ждал на кухонном столе, пока мама конструировала свое любимое блюдо. Это была размороженная треска с картошкой в соусе из жареных грибов, запеченная под майонезом и дешевым тертым сыром. Треска была маминой реалистической импровизацией на тему рецепта из «Книги». В кухне запахло сыром, рыбой и грибами, когда мама, изучавшая статью об искренности, дошла до той части, где говорилось о еде. Осуждая литературу соцреализма за «лакировку действительности» — этот термин будет потом главным оружием в либеральных атаках на культуру сталинизма, — Померанцев выделил одно клише: аппетитный запах пельменей (конечно, выдуманный). Он жаловался, что даже те писатели, которые не подают к столу поддельных жареных гусей и молочных поросят, все же убирают черный хлеб, приукрашивая антураж скверных заводских столовых и общежитий.

Мама пролистала свою «Книгу» и вдруг рассмеялась. Устрицы? Ведерки для шампанского? Горы фруктов в хрустальных вазах? Теперь их фальшь бросалась в глаза. «Вранье, вранье», — повторяла мама, тыча пальцем в молочного поросенка на фото. Она захлопнула «Книгу о вкусной и здоровой пище» и вытащила из духовки треску. Вот ее блюдо, ее творение, очищенное от мифа о коммунальном изобилии. Освобожденное от сталинской идеи счастья.

Мама больше не открывала «Книгу», пока я не всучила ей в Нью-Йорке издание 1939 года.

Готовясь принимать гостей в день смерти Сталина, мама постоянно звонила мне и просила одобрить меню.

Она, как всегда, придумала всеохватную концепцию, ужасно историчную: решила отразить культурную мешанину эпохи позднего сталинизма. Одно блюдо должно было символизировать пышность официальных застолий. Мы остановились на крабовом салате, украшенном, в духе сталинского барокко, мифическими анчоусами (в Москве их никто и не видел), клешнями краба и букетиками петрушки. И помпезно, и эклектично.

Отдавая дань нищей интеллигентской юности грядущего поколения «оттепели», мама наметила испечь супер-экономные пирожки. Тесто без яиц — из муки, воды и пачки маргарина — в те годы пользовалось бешеной популярностью.

Теперь нам не хватало только «национального» блюда.

Послевоенная сталинская имперская политика рассматривала национальные меньшинства как младших братьев великого русского народа (а временами — и как его врагов). И хотя в «Книгу» 1952 года милостиво включены несколько характерных блюд из республик, они представлены как часть общесоветского канона. Рецепты украинского борща, грузинского харчо и армянской долмы часто даны без упоминания об их национальных корнях.

Мама позвонила на следующий день и объявила неожиданно официально:

— Я решила, что национальные республики будет представлять… чанахи!

— Нет! Ты что, это же любимое блюдо Сталина!

— Ой, — сказала мама и повесила трубку. Потом перезвонила.

— Но я уже купила баранину, — промямлила она. Она также купила мини-баклажаны, спелые помидоры, перцы и много кинзы — короче, все ингредиенты для восхитительного сочного грузинского рагу в горшочках, которое и называется чанахи.

— Но, мамуля, — взывала я, — ведь странно отмечать избавление от Сталина его же любимой едой?

— А ты абсолютно уверена, что это было его любимое блюдо? — вкрадчиво спросила она.

Со вздохом я согласилась проверить еще раз. Повесила трубку и налила себе крепкого испанского бренди. Нехотя вернулась к своим записям. Вот свидетельство югославского писателя-коммуниста Милована Джиласа о встрече с Вождем в тридцатые годы: «Сталин поглощал количество еды, огромное даже для более крупного человека. Чаще всего это были мясные блюда — здесь чувствовалось его горское происхождение»[4]. А описывая другую встречу, в 1948 году, Джилас вздыхал: «Теперь он проявлял такую прожорливость, словно боялся, что ему не достанется любимое блюдо».

Сталин чревоугодничал главным образом на кунцевской даче, недалеко от тех мест, где росла я, в компании одних и тех же допущенных лиц: Берии, Хрущева, Молотова и Микояна. На дачные пиры приглашали внезапно (отказаться было нельзя), засиживались на них допоздна.