Сын Сталина - Земляной Андрей Борисович - Страница 33

Тень от горы кончилась, а вместе с ней кончился и грязный ноздреватый сугроб. Снова желтая, такая непривычная, такая не русская земля. Он толкнул каблуками замешкавшегося лохматого коня, которого в шутку именовал «сивкой-буркой» за неопределенность масти. Тот фыркнул, обиженно покосил умным карим глазом и потопал дальше. А ведь есть точка, есть. Нет, не подводит ещё глаз художника, которого Владимир Ильич называл лучшим историком России. На память пришла встреча с Лениным и тёплые слова, произнесённые тогда: «Ваши картины, батенька, надо в школах показывать. Вместо уроков. Ключевскому до вас далеко, и Соловьеву далеко: взглянул и сразу все понял».

От этого воспоминания вдруг заныло в груди, закололо сердце. И тут же на ум скакнули воспоминания. «Не болей! Придётся для Родины много потрудиться», – говорил ему Иоанн Кронштадтский. То ли просто утешал не очень здорового юношу, то ли и впрямь провидел что-то святой человек.

Он улыбнулся этим мыслям и снова толкнул каблуками лохматого маньчжурца. Тот пошёл шибче, но через несколько минут замер, остановленный натянутыми поводьями.

Впереди, в четверти версты – не более! – у границы очередного сугроба стояли два грубых деревянных ящика. На ближайшем сидел, замерев точно изваяние, худощавый человек. На нем почти не было одежды – лишь какое-то старенькое покрывало да простая холщовая сума через плечо.

Всадник подъехал поближе, но сидевший не пошевелился и никак не прореагировал. Даже грудь его не вздымало дыхание, и он казался вытесанным из старого серого камня. Сходство усиливала поза, в которой сидел неизвестный – поза Будды, поза лотоса.

Приблизившись, человек с седой бородой слез с коня, подошел к ящикам вплотную и спросил:

– Ищешь ли ты коня счастья, что отвезет тебя в сатья-югу,[116] почтенный садху?

Сидевший отвечал, не поворачивая головы:

– Ни конь счастья, ни мощь пещер, ни шёпот пустыни не помогут попасть в сатья-югу. Разве ты не знаешь этого, странник?

Спрашивавший расправил бороду и коротко отрекомендовался:

– Рерих.

Тот, кого назвали «садху», распрямился и легко соскочил с ящика. Он пожал протянутую руку и ответил чуть ломким юношеским голосом:

– Очень приятно. А я – Тёмный.

Путешествие длилось уже неделю. В первый же день новый член экспедиции, которая вообще-то должна была проходить в основном по территории Маньчжурии, новый участник потребовал – да-да! – именно потребовал мыло и долго, тщательно отмывался в ледяном горном потоке. А когда вернулся в лагерь, то Рерихи, отец и сын, были поражены – перед ними стоял совсем не индус, а самый настоящий европеец. Да к тому же совсем юный европеец. Худощавый блондин с синими глазами.

– Извините, Николай Константинович, – обратился он к старшему Рериху, – у вас не найдется для меня одежды? Знаете ли, в этом вонючем пончо как-то неуютно. Хотя за последний месяц я с ним почти сроднился, – последовал короткий смешок, – но всё-таки очень хочется почувствовать себя цивилизованным человеком. В штанах и рубашке с пуговицами.

Рерих не успел удивиться тому, что юнец знал название одежды южноамериканских индейцев, как уже распаковывал тюк со своей одеждой – вещи Юрия для мальчика неимоверно велики. Жена[117] предложила Тёмному свои услуги в перешивании, но он вежливо отказался. Глядя ей в глаза, он проговорил, улыбаясь какой-то странной, чуть отрешённой улыбкой:

– Ну, что вы, Елена, простите, не знаю, как вас по батюшке: солдату неприлично быть не в ладах с иглой и ниткой. Конечно, у меня выйдет не так красиво и не так аккуратно, как у вас, но зато я сделаю намного быстрее и, уж извините, намного прочнее. Тонко чувствующие артистические натуры обычно пренебрегают этим так необходимым в походе качеством.

Вооружившись тонким и узким ножом крайне неприятного вида и иголкой с ниткой, странный молодой человек принялся портняжить, насвистывая себе под нос какие-то странные, рваные, синкопированные мелодии. Иногда в свист вплетались слова. Николай Константинович прислушался и разобрал:

– …А ты, сестричка в медсанбате, не тревожься бога ради… …When I am sixty four!.. …Мы, как лётчики, как лётчики, крылаты, хоть и не летаем в облаках, мы ракетчики солдаты, мы стоим у неба на часах… …Тяжело моторами звеня, он привез патроны и взрывчатку – это для тебя и для меня. Радуйтесь, братишки-мусульмане!..

Тут юноша в неверном свете «летучей мыши» попал себе иглой в палец. Она вонзилась чуть не на половину длины. Рерих непроизвольно вздрогнул, ожидая вскрика боли, ругательства, на самый край – раздраженного шипения сквозь зубы. Но мальчишка просто с удивлением посмотрел на торчащую из пальца иглу, вытащил ее, слизнул выступившую каплю крови и уперся взглядом в пострадавшее место. Это продолжалось несколько секунд, а потом юноша снова взялся за шитье. И снова засвистел и забубнил:

– …А с рассветом снова по незримым тропам, меж землей и небом… …Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовет Отчизна нас… …Hand grenades flying over your head, missiles flying over your head… …Приземлились, попрыгали – не стучит, не гремит… …Гремя огнем, сверкая блеском стали… …Shots ring out in the dad of night. The sergeant calls: stand up and fight… …Шумел сурово брянский лес… …В атаку стальными рядами… …Oh, oh, you’re in the army now!.. …Рубеж нам назначен Вождем… …Но врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова… Вот и всё! Вот всё готово! – пропел он уже в полную силу, весьма ритмично, но абсолютно безголосо. – Дорогая моя Москва!..

С этими словами он встряхнул подшитыми брюками, затем мгновенно натянул их и сделал несколько резких приседаний и взмахов ногами.

– Большое спасибо, – сказал он, обращаясь к Рериху. – Если бы вы только знали, как я соскучился по нормальным человеческим брюкам. Вроде всего три месяца прошло, а ощущение такое, что уже лет пять, как я их надевал последний раз…

– Хорошо, что костюм темный, – осмелился заметить Николай Константинович. – Кровь будет незаметно…

– А никакой крови нет, – улыбнулся Темный. Улыбка была странной: растянулись только губы, а все остальное лицо оставалось неподвижным. – Это же простейшее ментальное упражнение: остановить кровотечение из раны малого размера. Один из моих учителей умел останавливать кровь из разреза длиной в три с половиной сантиметра.

Тут юноша осёкся и замолчал, а потом сразу принялся за пиджак, который бодро переделал в некое подобие френча. Переодевшись – нижнее белье Тёмный перешивать не стал, просто обрезал – он уселся поближе к небольшому костерку и с видимым наслаждением вытянул ноги.

– Устал, – произнес он, снова улыбнувшись, но на сей раз тепло и абсолютно открыто. – Устал, Николай Константинович. Сил нет даже расспросить вас о ваших картинах. Я их много видел, а одна – очень неплохая копия «Человека и мира», даже висела в моем кабинете.

– «Человек и мир»? – перебил Рерих пораженно. – Но я не помню, чтобы писал такую картину.

Секунду помешкав, юноша коротко рассмеялся и беззаботно махнул рукой:

– Ерунда, ещё напишете… – и, предваряя следующие вопросы, чуть развёл руки: – Извините, я устал. Очень спать хочется…

С этими словами он завернулся в грубое солдатское одеяло, которым укрывался вместо своего грязного и драного плаща, улегся и почти мгновенно заснул. Рерихи – отец, мать и сын – удивлённо переглянулись, но не рискнули тревожить сон своего странного спутника.

Следующий день принёс ещё больше загадок, причем с самого утра. Николай Константинович проснулся от странного ощущения, которое бывает, когда на спящего кто-то пристально смотрит. Но на него никто не смотрел. Зато ему самому было на что посмотреть.

Юноша в нижнем белье сидел на камне, сосредоточенно уперев взгляд во что-то, лежавшее перед ним. Затем он медленно изменил позу, выгибаясь так, как никогда не смог бы обычный человек, при этом явно не отводя глаз от этого «чего-то». Вот он почти встал на мостик, вот откинулся назад и словно перетёк в какую-то невероятную асану, отдаленно напоминавшую знакомые Рериху по хатха-йоге, но намного более сложную. Это продолжалось несколько минут, во время которых Николай Константинович следил за юношей, затаив дыхание, а потом…