Золотое снадобье - Гроув С. И. - Страница 47

Он говорил без горечи, скорее, с тяжелой печалью, отдававшей, по мнению Софии, осознанием поражения.

– Мне надо повременить здесь, в Севилье. – Она подняла глаза и с удивлением заметила, что охотник за привидениями улыбается.

Она в первый раз видела его улыбку. Эррол стал как будто даже моложе. Он коротко рассмеялся:

– Да ты, смотрю, мне не доверяешь!

– Не совсем так, – серьезно ответила София. – Я очень благодарна тебе за предложение помощи, правда, очень! Но прежде чем отплыть из Бостона, я отправила весточку друзьям в Объединенных Индиях. Вот и думаю, может, лучше мне их здесь подождать. Это люди надежные, не то что всякие там нигилизмийцы!

– А-а… нигилизмийцы! – Эррол сделал паузу. – Значит, та тетка, что бросила тебя одну на корабле и с кем-то договорилась, а человек не появился, – она нигилизмийкой была?

– Да.

Эррол поднял брови и отвернулся к огню. Его лицо снова стало серьезным.

– Вот так, – сказал он, – и перестают доверять незнакомцам, да и правильно делают. Нигилизмийца, чтобы доверия заслуживал, днем с огнем не найдешь!.. А меня ты едва знаешь. Мало ли за кого я себя выдаю… – Он покачал головой. – Я тебе никакого худа не сделаю, но, если хочешь, ты дверь в мою комнату запри на засов, от греха-то подальше. Осмотрительной юной даме ни к чему оставаться ночью в пустом доме наедине с незнакомцем в капюшоне. Так, внешнюю дверь мы, пожалуй, тоже запрем…

Упрек заставил Софию смутиться. Он, конечно, был прав. Она слишком легко доверяла людям.

– Хорошо, – сказала она. – Спасибо тебе.

Постель в маленькой комнате, выходившей окном во внутренний двор, мягкостью и удобством превосходила всякое вероятие. Но заснуть никак не получалось. Беспокойные мысли и жгучие неопределенности лишали разум покоя. Комнатка была прехорошенькая, наверняка здесь раньше жила девочка, ровесница Софии или помладше… Это навевало довольно гадкие мысли о смертях, приключившихся под этим кровом.

«Будем считать, – утешала себя София, – хозяева съехали, спасаясь от лапены. Вот только почему они все вещи оставили?»

Она вздыхала и крутилась с боку на бок. Все не могла решить, как же ей поступить. Остаться в Севилье и ждать прибытия «Лебедя»? Или ехать на восток, пробиваться в гранадский архив, искать там дневник – единственный ключ к исчезновению родителей? Может, еще появится товарищ Угрызения?.. София села в постели и распахнула ставни на окне, выходившем во дворик. Комната сразу наполнилась лунным светом. Глядя на звезды над севильскими крышами, София представила, как по спящему городу бесшумной тенью крадется болезнь.

Она была совершенно измучена, но понимала: заснуть не удастся.

Подумав, София вытащила из сумки тетрадь для заметок. Яркая луна позволяла испещрять листы рисунками и словами. Вот под карандашом возник уполномоченный клирик, а перед ним – Откуда и Пристрастие. Вот малыш с мамой, угостившие хлебом. Старик-фонарщик… Эррол Форсайт и видение Минны Тимс. Софии даже не верилось, что столько всего произошло в один день. Она рисовала, а колокольный звон за окном отмечал прохождение ночных часов. Вторая стража, третья, четвертая… Потом колокола позвали к заутрене.

Уже близился рассвет, хотя небо еще оставалось совсем темным. В это время София расслышала странный звук: что-то напряженно поскрипывало, словно деревянная стена дома на сильном ветру. Потом – резкий треск: будто расщепилась доска. София в первый миг подумала о двери на улицу, но нет. Звук доносился со стороны дворика. Когда последовало что-то вроде взрыва и деревянные обломки застучали о камень, София бросилась к окну. Посмотрела вниз…

Деревянный ящик разлетелся в мелкие щепы. Растения, росшие внутри, разнесли свою деревянную темницу и вырвались на свободу. Земля была раскидана, успевшие сформироваться цветы казались частью затоптанными, словно кто-то продирался сквозь них.

София ахнула и шарахнулась от окна.

– Эррол!.. – закричала она.

Отперла дверь и выскочила в коридор. Она слышала, как охотник возился в комнате напротив, как шлепал ногами по полу. Потом забарабанил в дверь изнутри:

– Отопри, София! Отопри!

Но она молча стояла в коридоре и не двигалась с места – смотрела на фигуру в пяти шагах перед собой. Рослая, странно подсвеченная, испускающая золотой свет, словно пламя свечи, женщина загораживала дорогу Софии и протягивала к ней руку, как бы призывая оставаться на месте.

– Не двигайся, – проговорила она затем.

Казалось, ее голос вился бархатной ленточкой, обволакивал, связывал. Потом женщина простерла обращенную кверху ладонь, и руку тотчас обсыпало золотыми цветами.

– Ступайте, – прошелестел голос.

И легким движением женщина бросила цветы Софии. Они взлетели туманом лепестков и пыльцы, густым, словно дождевая туча. София перестала различать что-либо перед собой – только плотный золотистый туман. Дыхание застряло в гортани…

Мы нисколько не удивились, узнав, что Бруно не просто был добр к Розмари, но стал ее учителем и лучшим другом. Она многое рассказала нам о том годе, что он прожил на ферме. Бруно поведал ей о своих приключениях, нередко пел и еще чаще смеялся. Он все пытался разбить ее немоту, заговаривая с девочкой на своем убогом кастильском, когда же это не помогло – перешел на родной английский. Бедняжка Розмари так и не заговорила, но понемногу начала понимать чужой язык, правда, общалась с постояльцем в основном жестами. Бруно вслух читал ей английские книги, приобщая таким образом Розмари к миру Нового Запада. Немота девочки никогда не раздражала его, да и затруднений особых не вызывала. Наш друг был столь деликатен, что Розмари даже временами забывала о своей неспособности говорить.

Так в новых обстоятельствах проявились те самые качества, что и нас привлекли к Бруно Касаветти при нашей первой встрече в Бостоне много лет назад. Те же свойства души сделали его нашим излюбленным спутником во множестве путешествий. Из-за них, покинув малютку Софию, мы поспешили в столь отдаленную эпоху в надежде его разыскать. Мы с немалым чувством слушали рассказы Розмари о доброте Бруно… после чего – с нарастающим ужасом – повесть о его последних месяцах в Муртии.

– Бруно завораживали рассказы об Авзентинии, – сообщила нам Розмари. – Чего, собственно, следовало ожидать. Изначально он прибыл в Папские государства с целью нанести на карту границы Темной эпохи, но Авзентиния его отвлекла. Слухи о чудесном городе привели его в Муртию, а когда их истинность подтвердилась, он решил здесь задержаться. Он пытался понять, каким образом возникло подобное диво. Он каждый день пересекал каменный мост и возвращался лишь в сумерках. Он посетил все лавочки, торгующие картами, задавал все мыслимые вопросы… Ему отвечали дружелюбно, но бессодержательно. Ни у кого не находилось для него карты. Постепенно он пришел к убеждению, что жители Авзентинии скрывали происхождение и предназначение города, и это был единственный утраченный ответ, для которого не нарисовано карты.

А потом настал тот ноябрьский день, когда он вернулся настолько потрясенным, что меня попросту испугал его вид. Бруно больше не улыбался. Он даже в глаза мне смотреть не хотел. Я схватила его за руку и спросила жестами: «Что случилось?» Только тогда он поднял взгляд – настолько горестный! «Она пропала, – сказал Бруно тихо. – Ее больше нет. Авзентинии больше нет. Темная эпоха поглотила ее».

Я была глубоко потрясена, что наверняка отразилось на моем лице. Бруно попытался мне объяснить. «Идя сегодня к каменному мосту, – сказал он, – я встретил Панталеона, племянника святого отца. Нам оказалось по пути: он тоже шел в Авзентинию. Мы и пошли вместе, болтая по дороге. Но, поднявшись на холм перед мостом, – Бруно сглотнул, – мы увидели, что все тропы в Авзентинию исчезли неизвестно куда. Пропали даже холмы! Непосредственно за мостом начинались поляны черного мха. Там даже успели прорасти молоденькие шипоносцы. Я сразу узнал их, потому что прежде бывал на окраинах Темной эпохи. И вот теперь, стоя на безопасном расстоянии, я наблюдал весьма знакомый пейзаж. Никакого сомнения: Темная эпоха непостижимым образом расширилась, вобрав и Авзентинию, и холмы.