Как прое*** всё - Иванов Дмитрий - Страница 4

Близкие героя – бедные люди. Они не хотят верить, что в семье появился герой. Потому что для семьи это всегда большая беда.

В тот день папа не пил и не дрался. Он улыбался и был в белой рубашке. Они с мамой поставили в комнате огромную елку. Мы жили тогда в доме с очень высокими потолками. Елка была большая, и она пахла, как пахнет в детстве елка. Сильно так. Потом папа и мама стали вешать на елку игрушки. Игрушки тоже были очень волшебные. Их купил мой дедушка, он был чекист, палач. Он как-то достал по своим секретным палаческим каналам немецкие игрушки, таких тогда нигде не продавали. Фарфоровые католические домики, гномики, феи – в общем, всякая сказочная хуйня, очень красивая. Мама и папа мне показывали каждую игрушку, я любовался ею, а затем игрушка отправлялась на елку. Скоро елка стала вся в игрушках. Папа зажег гирлянду, это были маленькие лампочки в форме свечечек разных цветов. Свечечки горели. В комнате мама выключила свет. Стало вообще сильно волшебно. Горели свечечки, переливались на елке игрушки. Я помню, даже затаил дыхание, так это было красиво. Потом мама и папа ушли из комнаты резать птицу, на кухню. А меня оставили наедине с елкой.

Я долго ходил вокруг елки. Смотрел на нее. Я тогда не знал, что все это навсегда запоминаю. Я бы это и не запомнил, если бы не то, что случилось потом. Я потянул одну игрушку, хотел ее рассмотреть. Это был маленький сказочный домик, в маленьком окошке уютно горел свет. Я помню, мне очень хотелось попасть в этот домик, побыть там, внутри. Но это было невозможно, и я это понимал, несмотря на все свои странности, а в детстве я был странным, молчаливым, многие соседи даже думали, что, когда я вырасту, я буду дебилом, и мама плакала, когда ей это говорили. Но потом она показала меня врачу, он сделал мне снимок черепа и, улучив секунду, когда мама не видела, потому что рассматривала снимок моего черепа, вдруг подмигнул мне. А маме сказал: «У вас нормальный ребенок, поздравляю!»

Думаю, этот врач сам был такой же, как я. Он подмигнул мне, как бы говоря – не бойся, я тебя не выдам, мы должны поддерживать друг друга. Потому что это чисто геройская маза – поддерживать друг друга в мире, где все друг другом питаются. А героями питаются все. Героев всегда легко узнать по тому, что они стоят, а вернее, чаще всего лежат, на самом дне, внизу пищевой цепочки. То есть они никого не едят, потому что они сами – еда. Так вот, я не мог попасть внутрь волшебного домика. Тогда я решил хотя бы заглянуть внутрь через окошко. Там я предполагал обнаружить волшебство. Потому что был уверен: волшебство существует. Я и потом, когда вырос, всегда был уверен, что волшебство существует. У меня никогда не было доказательств. Но я всегда знал, что оно есть. Так всегда начинается полный просёр – он всегда начинается с волшебства. Точнее, с твоей уверенности в том, что оно, волшебство, существует. И ты начинаешь действовать так, будто оно существует. И попадаешь в полный просёр. Но ты сам выбрал этот путь. Теперь иди.

Мой папа, как оказалось, плохо закрепил елку. Или она была слишком большая и от этого неустойчивая. Так бывает. Величие часто напрямую связано с неустойчивостью, шаткостью, падкостью, наконец. Я всегда это чувствовал на себе. Когда я потянул игрушку, вся елка вдруг пришла в движение. Я успел посмотреть вверх. И увидел, как сверху на меня падает огромная ель. Сверху на меня летели с разной высоты, как бомбы, игрушки. Они сыпались сверху и взрывались, падая на паркетный пол. Потом елка накрыла меня полностью. Темным, колючим, пахучим кошмаром. Это был настоящий, трагический, полный просёр. В ту секунду я подумал, что было бы спасением сейчас умереть. Потому что родители теперь – за то, что я сделал, – будут меня страшно убивать.

Но, к моему огромному удивлению, меня не убили. Наоборот, мне очень повезло – так бывает в детстве, так бывает только в детстве. Мама испугалась за меня и поэтому совсем меня не ругала. И даже сказала, что игрушки ей совсем не дороги, а я дорог, и что я могу их все разбить, если хочу, лишь бы я сам был цел. А я заплакал, потому что мне, наоборот, было очень жалко игрушки. И я подумал, что лучше бы я разбился, а игрушки уцелели.

Когда я вырос, я потом много раз, при самых разных обстоятельствах, пытался исполнить это свое детское желание.

И еще я навсегда запомнил – что сказка может упасть на голову сверху, как бомба.

Выше уже было сказано, что моя молчаливость в детстве была причиной серьезного беспокойства моей мамы. Она опасалась наследственности по линии папы. Ведь дедушка (отец папы) был чекист (палач), а его сын и мой папа – синяк (алкоголик). Мама очень боялась, что две эти романтические профессии наложатся как-то одна на другую и в результате миру в лице ее сына явится монстр. И действительно, я все время молчал. Все младенцы плачут, гукают, пукают, дают миру знать о своем отношении к нему. А я молчал, и от этого у мамы все холодело внутри. Она думала, что все-таки наложилось по линии папы. Но однажды произошел случай, который избавил маму от этих тяжелых мыслей.

У нас во дворе жила девочка, дочка соседей. Она любила играть со мной. Ее звали Лиля. Лиля была красивая. Мне очень нравилось, когда она брала меня на руки. Я хотел Лилю. Однажды Лиля – она не подозревала о том, что я ее хочу, и чмокала меня всюду, не подозревая, что от этого я хочу ее еще больше и именно поэтому писаюсь, – так вот, однажды Лиля взяла меня на руки и стала играть со мной в «ура». Лиля любила играть со мной, а точнее, играть мной в эту игру. Она подбрасывала меня высоко в воздух и кричала: «Ура!» Мне это нравилось. Как всякому герою, мне нравились слава и почести. Я улыбался. Улыбался я скупо, как подобает герою, которому почести нравятся, но которого они не слепят.

В тот памятный день Лилю неожиданно позвала ее мама. Лиля обернулась – то есть на секунду отвлеклась. Я взлетел в небо, подброшенный смуглыми руками Лили, я парил в синем небе (было летнее утро). И вдруг вместо женских рук меня встретил асфальт. Я упал. Это был полный просёр. Все соседи выбежали смотреть. Моя мама сразу отъехала в обморок. Лиля тоже отъехала. Даже мама Лили отъехала, но она притворялась, она меня не любила и была рада, что я упал.

И тогда я закричал. Но что это был за крик! Младенцы так не кричат. Я кричал громко, долго, потому что понял: славы нет и почестей нет, нет чуда, нет величия, нет женских рук, нет летнего утра. Ничего нет. Есть только асфальт. Я кричал. Мне было обидно и больно, больно и грустно. Потом это вошло в привычку. В том смысле, что именно так я потом чувствовал себя всю свою жизнь.

Бабушки бывают тусклые, бесполезные, бесформенные. Это можно понять, старость не радость. А моя бабушка была красивая. Она была трансильванкой. Широко известно, что Трансильвания – родина графа Дракулы, вампира и романтика, и, насколько я знаю, родственника моей бабушки по отцовской линии. У моей бабушки были черные волосы и присущие трансильванкам синие, такие синие-синие глаза, холодные и очень гордые. А лицо у бабушки было матово-белое. Топ-модели бьются за это сочетание: черные волосы, синие глаза, белая кожа. Но бабушка не билась за красоту, а просто носила ее, как платок.

Моя бабушка воспитала меня. Мой папа не смог воспитать меня, потому что он синячил и в его голове постоянно пели цыгане, вот так: «Ай-нэ-нэ-нэ, ай-нэ-нэ!» Это свело папу в могилу. А мама тоже не могла воспитывать меня, потому что в голове папы пели цыгане – «Ай-нэ-нэ-нэ, ай-нэ-нэ!» – и на маму легла вся ответственность. Маме пришлось много работать, чтобы обеспечить меня всем необходимым: фломастерами, пеналом и ранцем, а также лечить меня от детских болезней, поэтому мама сильно уставала. И меня воспитывала бабушка.

Бабушка была свирепа. Ее даже побаивался дедушка, то есть ее муж, старый винодел, молчун, человек мощный, изготовленный из цельной глыбы гранита.

Бабушка умела так взглянуть своими холодными синими глазами, что внутри у человека разливался холод и человек моментально заполнялся льдом. А будучи заполненным изнутри голубым, прозрачным льдом, человек полностью утрачивает волю. Это очень опасно. Если это состояние вовремя не прекратить, человек может погибнуть. Конечно, бабушка редко доводила дело до этого.