На край света (трилогия) - Голдинг Уильям - Страница 47

– Жаль однако, – добавила она, – что талантливое произведение нельзя без потерь перевести с одного языка на другой.

– Как-как, мадам?

– Я имею в виду, – терпеливо, будто обращаясь к одному из своих воспитанников, разъяснила мисс Грэнхем, – что гениальность пьесы при переводе несколько теряется.

– А вот тут, – улыбаясь, ответствовал я, – могу возразить вам с полным на то правом. Мой крестный перевел на английский Расина и, по словам знатоков, перевод не хуже, а кое-где даже лучше оригинала!

Собеседники разом остановились, обернулись и воззрились на меня с совершенно одинаковым выражением на лицах.

– В таком случае должен уведомить вас, что это редчайший случай, – со своей обычной лихорадочной убежденностью воскликнул мистер Преттимен.

– Так оно и есть! – с поклоном ответил я.

С этими словами и вторым поклоном – в сторону мисс Грэнхем – я оставил их, чувствуя себя победителем. Честное слово, парочка настолько самоуверенна, что так и тянет их поддразнить. Хотя не исключаю, что других та же самая самоуверенность может и напугать. Пока я писал последние строки, они прошли мимо моей каюты в пассажирский салон, и я услышал, как мисс Грэнхем говорит о ком-то:

– Будем надеяться, со временем поумнеет!

– Если не брать во внимание среду, в которой он родился и вырос, сам по себе он не безнадежен.

– Согласна. В разговорах всегда старается свести противоречия к шутке и смеется так заразительно, что собеседнику трудно устоять. Но что касается взглядов – о, это просто какая-то дикость!

С этими словами они прошли дальше, так что больше я ничего не услышал. Вряд ли имелся в виду Деверель – несмотря на то, что лейтенант действительно любит позубоскалить, его происхождение безупречно, хотя он мало что вынес из своих привилегий. Скорее, речь шла о Саммерсе.

Не знаю, как заставить себя писать дальше. Цепочка событий кажется слишком тонкой, каждое звено в отдельности – слишком слабым, однако что-то в моей душе настаивает, что передо мной именно звенья одной цепи, глядя на которую, становится понятно, что случилось с бедным, бестолковым Колли! Всю ночь я не мог заснуть от жары и беспокойства, сознание металось, как в лихорадке, снова и снова подкидывая мне обрывки разговоров, фразы, ситуации, которые складывались в картину одновременно курьезную, непристойную и трагическую.

Саммерс, должно быть, обо всем догадался. Никакого табака, конечно же, не было, просто лейтенант хотел защитить память покойного.

Во время допроса Роджерс с притворным, как мне показалось, изумлением переспросил меня: «А что мы натворили, милорд?» Притворным ли? Возможно, этот красивый какой-то животной красотой матрос говорил чистую правду. Ведь именно его Колли именует повелителем и мечтает пасть перед ним на колени. Колли, в кубрике, первый раз в жизни пригубивший спиртное, не осознающий, что с ним происходит и впавший в восторженное безумие… Роджерс, присевший по нужде и хохочущий над тем, о чем он и думать не думал… Разумеется, он не просто дал согласие, но и глумливо поощрял пастора впасть в этот нелепый, дурацкий, школярский грех, и все-таки именно Колли, а никак не Роджерс, совершил fellatio[49], отчего и умер, когда понял, что натворил.

Бедный, бедный Колли! Отброшенный назад, на свое изначальное место, ставший посмешищем на экваторе, отринутый мною, человеком, который мог его спасти, замороченный добрым отношением и стаканом-другим горячительного. Даже в приступе лицемерия я не смог бы оправдать себя тем, что не видел, как его чуть не утопили во время представления. Ведь если бы видел – наверняка бы выступил против этой детской жестокости. А последовавшее за тем предложение дружбы стало бы искренним, а не… Надо написать письмо мисс Колли. Ни слова правды. Сочиню, как мы дружили с ее братом – все крепче день ото дня, как я любил его, как горевал, когда он умер от слабости, вызванной нервной горячкой.

Письмо, лживое с первого до последнего слова. Как оно вам в качестве начала службы на благо королю и отечеству?

Надо подумать и над тем, как увеличить скромную сумму денег, которые будут ей возвращены.

Вот и последняя страница дневника, и одновременно «приложения». Только что я небрежно пролистнул все остальные. Интересные происшествия? Забавные наблюдения? Острота ума? Что ж, пожалуй. Сдается, у меня вышло нечто вроде морской повести, правда, какой-то странной: без штормов, без кораблекрушений и утопленников, без жарких боев, бортовых залпов и трофеев, без героических оборон и триумфальных побед. Раздался только один выстрел – да и тот из мушкета.

Обо что только не споткнешься в себе самом! Расин сказал… А не процитировать ли мне ваш собственный перевод?

Верно подмечено, да и как может быть иначе? Именно неприметность ступеней позволяет всем брокльбанкам нашего мира оставаться на плаву, двигаясь к полной потере человеческого облика, ужасающей всех, кроме них самих! А вот Колли был сделан из другого теста. Подобно тому, как подкованные железом каблуки, предательски простучав по всем ступеням трапа, сбросили владельца на шкафут, так и стопка ядовитой влаги низвергла пастора с высот его положения в тот кошмар, который он почитал более страшным, чем адское пламя – а именно осквернила чистоту и неприкосновенность сана. Возможно, я плохо понимаю людей, но одно теперь знаю точно: человек действительно может умереть от стыда.

Тетрадь подходит к концу, осталась лишь узкая полоска чистой бумаги. Я замкну дневник на ключ, обошью, как смогу, парусиной и запру в самый дальний ящик. От недосыпа и слишком долгих размышлений я чуть тронулся умом, как и любой мореплаватель, вынужденный жить бок о бок с себе подобными, а значит, и со всеми их пороками, какие только существуют под солнцем и луной.

Я отметил день рождения, сделав себе подарок, поскольку никто другой о том не позаботился. Приобрел я его, разумеется, у мистера Джонса, нашего баталера. Выйдя с некоторым облегчением из зловонного чрева корабля на палубу, я встретил друга – старшего офицера Чарльза Саммерса. Увидев в руках у меня тетрадь, он рассмеялся.

– Эдмунд, а экипаж уверен, что вы уже закончили – исписали всю тетрадь, которую вам подарил ваш достопочтенный крестный.

– Как так?

– Не удивляйтесь. На корабле ничего не утаишь. Вы собираетесь поведать ему о чем-то еще?

– Это не продолжение, а новый дневник. Когда заполню всю тетрадь описанием нашего путешествия, оставлю ее у себя и никому не стану показывать.

– Должно быть, писать особенно не о чем.

– Напротив, сэр, совершенно напротив!

– Новые причины для самодовольства?

– Как прикажете вас понимать?

– Что ж, продолжайте и дальше задирать нос. Дорогой Эдмунд, вы порой невыносимо высокомерны – а теперь вдобавок еще и писателем заделались!

Мне не понравилась эта смесь фамильярности и шутливого раздражения. Ибо на самом-то деле я полагал, что излечился от некоторой горделивости и сознания собственной значимости, которые в первые дни путешествия, пожалуй, слишком опрометчиво выставлял напоказ. Потому матросы и прозвали меня «лорд Тальбот», хотя я, разумеется, всего-навсего «мистер» или «эсквайр».

– Я просто развлекаюсь. Коротаю время. Что еще может делать несчастный сухопутный субъект, дабы занять себя во время путешествия из самой середины света на самый его край?