Кот в малиновом тумане (ЛП) - Дуглас Кэрол Нельсон - Страница 15

— Вся теология Питера заключается в твердой вере в чудо умножения хлебов и рыб — преимущественно рыб[23]. — Она уселась в одно из резных кресел, жестом указав ему на другое.

Сегодня тяжелый деревянный крест на груди, который она носила постоянно, был дополнен парой деревянных сережек. Мэтта до сих пор смущало то, что монахини в наши дни позволяют себе делать перманент, носить украшения и даже пользоваться румянами и блеском для губ. Он понимал, что его реакция выглядит весьма старомодной, учитывая сравнительно молодой возраст, но ничего не мог с собой поделать: архаические символы живучи, а монахини все же — одна из главных опор католичества.

Мэтт вспомнил про нарядную коробку, обернутую в белую бумагу, и протянул ее любимой учительнице, как Парис — яблоко[24]. Да, она когда-то была его любимой учительницей, хотя он и побаивался ее временами.

— О, Матфей! Не нужно было… но как мило с твоей стороны! Надо же, «Этель М», любимые конфеты сестры Розы! Ты всегда был таким внимательным юношей… — Она развернула коробку, поставила на стол и открыла крышку театральным жестом. — Прелесть. Хочешь?.. Ну, хорошо, я позже поделюсь со всеми сестрами.

Улыбки обоих медленно таяли, постепенно становясь вымученными. Прошедшие годы и настоящие обстоятельства росли между ними, как приливная волна, и никаких шоколадок не хватало, чтобы построить мост.

— Ну, как у вас тут дела? — спросил Мэтт.

— Возвращаются к нормальному течению. Кот практически выздоровел, как ты сам видишь. Сестра Мари Моника совершенно забыла про звонки маньяка: это возрастное качество — благословенная забывчивость стариков. Блаженны нищие духом. Мы с Розой больше не волнуемся об отце Фернандесе. Он совершенно успокоился с тех пор, как Питер Бернс был изобличен как змея, пригретая на груди нашего прихода.

— Не пьет? — напрямую задал Мэтт неприятный вопрос.

— Я знаю, что ты волнуешься, Мэтт. Я понимаю, что ты чувствуешь ужасную ответственность за то, что застал отца Фернандеса… вне себя. Но — нет, Мэтт, он в последнее время не прикасается ни к чему такому, кроме вина для причастия. Поразительно. Я в жизни не встречала человека, который бы так быстро избавился от этого типа зависимости.

— Это же была недолгая зависимость.

Она потрясла седыми кудряшками:

— Все равно, когда бутылка поет свою русалочью песнь… Посмотри на сестру Розу и ее епископский чай! Я и не подозревала, что именно мы пьем, пока события не закончились.

— У нас у всех был шок. Даже лейтенант Молина ни слова не сказала.

— Да, совсем не похоже на нее.

— К тому же, сестра Роза не хотела ничего плохого. Она, должно быть, где-то услышала о пользе бренди.

— Но добавить в чай!.. Она явно услышала недостаточно. Ах, Мэтт, таких монахинь, как наше поколение, уже никогда не будет. Таких абсолютно целомудренных.

Он ничего не сказал, но подумал, что, возможно, следующего поколения монахинь уже никогда не будет вообще.

Они были вымирающим видом, так же, как священники в наши дни сделались дефектным видом. Его мысли вернулись к дням в семинарии. Он вспомнил целеустремленных, аскетичных девушек, составлявших в то время около десяти процентов аудитории. Эти девушки страстно мечтали стать священниками, именно потому, что эта роль была для них запретной. Сегодня, когда священство испортилось, возможно, эти честнейшие, подающие надежды теологини-феминистки могли бы спасти его — если бы церковь сумела побороть вековую традицию мужского превосходства и признать женщин в качестве служителей. Мотивы женщин были чище, конечно, и они готовы были стать первопроходцами… но это не означало, что они не попадутся в те же старые ловушки врага рода человеческого. Мэтт подумал, принимает ли сейчас кто-нибудь монашество по велению сердца и благодати Божией.

— Мэтт?.. Ты больше не волнуешься об отце Фернандесе, правда? С ним все в полном порядке, я гарантирую. Он чист, как родниковая вода.

«Вот только вряд ли в Лас-Вегасе имеются родники, сестра, — угрюмо подумал Мэтт. — И ты не знаешь всех обстоятельств, которые заставили отца Фернандеса схватиться за бутылку».

Итак, Мэтт Девайн, прими за данность: тебе требуется вытянуть из сестры Стефании О’Доннел нечто более деликатное, чем внезапная страсть отца Фернандеса к алкоголю, и вытянуть это нужно так, чтобы она ни о чем не догадалась.

Он подумал, что становится похож на Молину: выбивает информацию из ничего не подозревающего свидетеля. Бывший священник привык хранить чужие тайны, а не вытаскивать их на свет. Но Темпл точно сумела бы это сделать, Восьмерка О’Рурк прав. А значит, и Мэтт Девайн сумеет, особенно здесь и сейчас, потому что сестра Стефания ему доверяет. Она уверена, что они говорят на одном языке, и цель у них одна.

И это правда — у них одна цель: спасение. Спасение душ — их собственных и тех, кто рядом.

— Вы кое-что знаете об алкоголизме, сестра.

— Тебя это удивляет, Маттеас? После всех этих лет в школе? О, мы, монахини, конечно, должны быть невинными овечками, но мы замечаем больше, чем кажется окружающим. Мы знаем, почему некоторые отцы никогда не приходят на родительские собрания, почему некоторые матери вечно выглядят печальными, забитыми и усталыми — и их дети тоже. — Она покачала головой, ее губы скривились: — Особенно их дети.

Мэтт проглотил это признание.

— Конечно, сами дети знали, что происходит у них дома, но большинство из нас никогда не задумывались об этом, — сказал он осторожно. — Мы просто притихали при упоминании о некоторых конкретных родителях, как будто они были какими-то персонажами страшных сказок, но нам не приходило в голову интересоваться, почему это так. «Мистер Джонсон» был страшным — вот и все. Почему-то. Может быть, он злой, может быть, опасный — и уж точно его надо было избегать. Мы не использовали термины «алкоголизм» или «семейное насилие». Мы думали, что это просто жизнь, и она вот такая. Это было нормально.

— Вот в этом-то и беда! — Сестра Стефания хлопнула ладонью о резной деревянный поручень своего кресла. — В алкоголизме и насилии нет ничего нормального, и неважно, как сильно они были распространены тогда или стали сейчас. Дети принимают то, чего принять невозможно, потому что они не знают, что может быть по-другому. Все эти дети… Все эти годы… Если бы мы, все мы… да что там — если бы я!.. Если бы я тогда была умнее, честнее сама с собой и другими, если бы я была лучше информирована, больше знала о цене, которую приходится платить жертвам, я могла бы что-то сделать. Вмешаться.

Мэтт умел отличить настоящее раскаянье от поддельного. Он слышал достаточно неформальных исповедей, несмотря на затухающую практику этого таинства. Светлая, уютная гостиная точно сжалась до вызывающих клаустрофобию размеров старомодной исповедальни. Свет в комнате, кажется, померк от наплыва тяжелых самообличительных мыслей. Волнение Стефании наполнило воздух почти ощутимым запахом глубокого покаяния. Монахиня обвиняла себя во всех этих годах бездействия… Но теперь было поздно — она ничего не могла уже с этим поделать, только скорбеть о безвозвратно ушедшем времени и пожинать посеянное в те «добрые старые времена».

Мэтт почувствовал себя неоправданно жестоким. Он не собирался тревожить демонов застарелой вины, он слишком хорошо был с ними знаком по собственным бессонным ночам. «Святая невинность». Именно этого от них требовало служение — и от него, и от Стефании. Каждый из них обязан был быть этой святой невинностью, каждый в своем поколении. И каждый из них понял по прошествии лет, что не был ни святым, ни невинным.

— Говорят, что сейчас институт семьи разваливается, — сказала монахиня. — Нонсенс. Это было всегда. Мы просто отрицали это, игнорируя явные признаки тления.

— Как и проблемы священства, — добавил Мэтт.

Ее голос внезапно сделался резким, почти испуганным:

— Какие проблемы были у тебя со священством, Маттеас?