Оползень - Бэгли Десмонд - Страница 7

• Предыдущая
• 7/62
• Следующая

И тогда вдруг до меня дошло, что снег не холодный, а обжигающе горячий, хотя и остается в моем сне белым. Я застонал от боли и страдания, отдернул руки и застыл в беспомощном ожидании. А снег незаметно окружал, укутывал мое тело. Вот он коснулся рук, потом лица, и я закричал, когда он, раскаленный добела, навалился на меня и стал меня жечь, жечь, жечь...

Я проснулся в холодном поту в комнате неизвестной мне гостиницы с одним желанием – глотнуть превосходного виски Мак Дугалла.

Первым ощущением в моей жизни была боль. Не многим случалось испытать муки собственного рождения, и я никому не пожелал бы этого. Впрочем, дело не в моих пожеланиях, никто ведь не решает сам, рождаться ему или нет, да и выбор, каким образом произойти на свет, никому не предлагается.

Я чувствовал боль, как муку, прочно укоренившуюся в моем теле. С течением времени она усиливалась, поглощала и сжигала меня, словно ярко пылавший огонь. Я боролся с ней как только мог и, казалось, вышел победителем, но мне сообщили, что боль утихла благодаря наркотикам. Она ушла, и я погрузился в беспамятство.

Когда я родился, мне было двадцать три года, так мне, во всяком случае, сообщили. Еще мне сказали, что я провел несколько недель в состоянии комы, балансируя на грани жизни и смерти. Думаю, что это пошло во благо, потому что, если бы я находился в сознании хотя бы частично, чтоб только ощущать боль, она убила бы меня, и жизнь моя оказалась бы короткой.

Когда сознание вернулось ко мне, боль, хотя еще и сидела в моем теле, значительно уменьшилась, и ее можно было терпеть. Гораздо хуже оказалось положение, в котором я себя обнаружил. Я был распят – привязан за руки и за ноги, лежал на спине и, очевидно, погружен в какую-то жидкость. Остального мне определить не удалось, потому что мне никак не удавалось открыть глаза. Лицо мое словно чем-то сковало. Мне стало страшно, и я попытался освободиться.

Чей-то голос строго проговорил:

– Тихо-тихо. Вам нельзя двигаться. Вы не должны двигаться.

Голос звучал приятно и мягко, я расслабился и снова соскользнул в благодатную кому.

Время шло, и сознание все чаще возвращалось ко мне. В моей памяти об этом периоде сохранилось немного, только то, что боль перестала преследовать меня и я стал крепнуть. Меня начали кормить через трубку – супами, фруктовыми соками. Кажется, три раза меня возили в операционную. Об этом я узнал из разговора медсестер. В целом я пребывал в радостном состоянии осознания действительности, и мне не приходило в голову задаваться вопросами, что я здесь делаю и как я сюда попал. Как новорожденный младенец в колыбели, я довольствовался тем, что мне хорошо и удобно, а остальное меня не трогало.

Наступил день, когда с моего лица сняли бинты. Голос, тот мужской голос, который я уже слышал, сказал:

– Так, спокойно. Держите глаза закрытыми, пока я не скажу.

Я покорно зажмурился и услышал клацанье ножниц, разрезавших бинты. Чьи-то пальцы коснулись моих век, и кто-то прошептал:

– Кажется, все в порядке. – Кто-то дышал мне в лицо. Он сказал: – Хорошо. Теперь открывайте глаза.

Я открыл глаза и увидел полутемную комнату. Прямо передо мной смутно вырисовывался силуэт человека. Он спросил:

– Сколько пальцев я вам показываю?

Какой-то белый объект подплыл ко мне. Я ответил:

– Два.

– А теперь?

– Четыре.

Он с облегчением вздохнул.

– Ну, зрение ваше, кажется, не пострадало. Вы счастливчик, мистер Грант.

Человек немного помолчал.

– Но вы ведь Грант, не так ли?

Я стал думать над этим, и человек решил, что я не собираюсь отвечать. Он спросил:

– Ну-ну, если вы не Грант, так кто же?

Как мне потом сообщили, именно в этот момент я стал кричать и меня пришлось утихомиривать с помощью лекарств. Я не помню этого. Все, что я помню, – какое-то ужасное ощущение пустоты, когда я понял, что не знаю, кто я.

Я достаточно подробно изложил историю моего нового рождения. Удивительно то, что я жил в течение этих недель, нимало не беспокоясь о том, кто я такой. Позже мне все разъяснил Саскинд.

Доктор Мэтьюз, специалист по пересадке кожи, был одним из группы специалистов, которая по частям сшивала меня, и он первый обратил внимание на то, что со мной что-то неладно, помимо состояния моего тела, разумеется. И в группу дополнительно включили Саскинда. Я никогда не звал его по-другому, он сам и представлялся так – Саскинд, и стал он для меня просто хорошим другом, ничего больше. А это, я полагаю, и есть главное достоинство психиатра. Когда я уже встал на ноги и мог выходить из здания госпиталя, мы часто гуляли вдвоем и даже вместе пили пиво. Не знаю, насколько обычен такой метод психиатрического лечения, – я-то всегда думал, что эти охотники за душами предпочитают вцепиться в больного, прочно сидя на мягкой табуретке рядом с его койкой. Но у Саскинда оказались свои подходы, и он вправду стал моим другом.

Он вошел в полутемную комнату и посмотрел на меня.

– Я – Саскинд, – сказал он коротко и оглядел комнату. – Доктор Мэтьюз считает, что тебе можно дать больше света. По-моему, идея хорошая. – Он подошел к окну и раздвинул занавески. – Темнота плохо действует на психику.

Он вернулся к кровати и стоял, глядя на меня. У него было волевое лицо с крепкой нижней челюстью и носом, похожим на клюв, но глаза – неожиданно мягкие, карие, словно у умной обезьяны.

– Можно, я сяду?

Я кивнул головой, и он пододвинул к себе стул, подцепив его ногой. Затем он непринужденно сел, положив ногу на ногу, и я даже увидел его полосатый носок и выше – кусок волосатой кожи.

– Ну как самочувствие?

Я опять покачал головой.

– В чем дело? Ты что, дара речи лишился?

Я вновь не отвечал, и он сказал:

– Слушай, парень, ты ведь в беде. Как же я смогу тебе помочь, если ты со мной не разговариваешь?

Прошедшая ночь была для меня ужасной. Я бился над вопросом: "Кто я?" – и к утру оказался не ближе к его решению, чем вначале. Я устал и не испытывал желания говорить с кем бы то ни было.

Саскинд начал говорить сам, негромким, мягким голосом. Я не помню, что он тогда сказал в точности, но потом он возвращался к этой теме неоднократно, и я думаю, что его речь тогда выглядела примерно так:

– Эта проблема рано или поздно возникает в жизни каждого человека, и он вдруг задает себе в высшей степени неудобный вопрос: "Кто я?" и сопутствующие этому вопросы: "Почему я существую? Почему я нахожусь здесь?" К человеку равнодушному эти вопросы приходят поздно, может быть, уже на смертном одре. Люди думающие спрашивают себя об этом раньше, погружаясь в мучительную работу мысли.

Именно из такого самовопрошения произошло много прекрасных вещей, хотя так бывало и не всегда. Некоторые из тех, кто подступали сами к себе с этими вопросами, сходили с ума. Некоторые становились святыми. Большинство же находило какой-то компромисс. Из этих вопросов родились великие религии, философы посвятили им несметное количество книг, содержащие горы чепухи и зерна истины. Ученые искали ответы на них в движении атомов, в воздействии на человека лекарственных препаратов. В общем, эта проблема затрагивает каждого, и тот, кто отмахивается от нее, не имеет права считаться настоящим человеком.

Ну вот, а ты, можно сказать, прямо лоб расшиб об эту проблему, да еще и в наиболее острой форме. Ты думаешь, что раз ты не можешь вспомнить свое имя, ты – ничто. Это неверно. Личность заключается не в имени. Имя – всего лишь слово, своего рода описание человека, принимаемое нами для удобства. Самосознание, ощущение, что в глубине твоего существа есть то, что можно назвать "Я", – это есть в тебе. Если бы не было, тогда и в самом деле лучше было бы умереть.

Ты также полагаешь, что, поскольку не можешь вспомнить никаких событий из твоей прошлой жизни, твоя личная жизнь подошла к концу. Но почему? Ты дышишь, ты живешь. Вскоре ты покинешь госпиталь, думающим, задающим вопросы человеком, готовым исполнить все то, что тебе предназначено. Наверное, нам придется еще над тобой поработать, и есть шансы, что в течение дней или недель твоя память вернется обратно. Вероятно, это займет много времени. А я здесь для того, чтобы помочь этому. Ну?

• Предыдущая
• 7/62
• Следующая