Иголка любви - Садур Нина - Страница 8

Он прошел мимо них вниз.

— До свидания, — неуверенно пронеслось ему вслед.

«Господи, как в школе», — подумал он устало.

А вопила-то не хуже простой бабы, когда надо было.

Однажды в его жизни случился совершенно кошмарный случай. Когда ему исполнилось тридцать два года. Однажды Витька (а он уже тогда жил как сейчас, Роман был маленький, а разрыв — свеж) пригнал очередную партию девочек, целый табунчик, штук пять, и все одинакового качества (он никогда не приводил таких, чтоб одна намного лучше других, и эти как матрешки или денежки, и все из ПТУ — там они были сговорчивы, бессмысленно-веселы и легки). Им не хватило вина, они стали звонить куда-то, бежать, нигде ничего не было, а раз не было, то хотелось сильнее, в дымной сутолоке на него наплывали лица, иссушенные стыдной жаждой, какие-то фигуры метались в комнате, и он сам с ними, вдруг откуда-то поступил сигнал, и они хватают какую-то машину и несутся туда, где дадут вина. Потом опять несутся, и опять. И он помнит, что ровно в двенадцать он должен уснуть, иначе не сможет работать, а это исключено. И он все время смотрит на часы и делает какие-то сложные подсчеты — успеть домой к двенадцати, но и вина достать. Он успел к двенадцати-ровно.

Он проснулся, хотел найти на ощупь тапки и не нашел. Он удивился… Кто-то рядом спал, стянув с него одеяло, от этого он и проснулся — от холода. Он сердито дернул одеяло на себя, рядом сонно застонали, заворочались. Он встал, тут же ушибся о край стола, опять удивился — стол тут никогда не стоял, он обошел его, злясь и мучаясь жаждой, он думал только об одном — о воде, холодной, из-под крана, воде, он бы много дал за стакан воды, нет, лучше за кувшин или ведро воды. Он бы выпил ведро воды. Он ткнулся в дверь. Двери не было.

Была стена. Нет, это была дверь, как-то особенно плотно закрытая. Он стал шарить по стене, ища выступы, означавшие, что это дверь. Ручку. Была стена. Гладкие обои. Он замер совсем, не дыша. В темноте, в странно измененной комнате всюду — спали. Он услышал посапывание, сонные стоны, вздохи. Всюду в темноте спали. Он даже не стал искать выключатель — раз исчезла дверь, то и все остальное — соответственно. Он стоял, боясь сделать шаг, боясь наступить на кого-нибудь, и тот закричит в темноте. Его квартира его предала. Он понял, что умер. Он содрогнулся, тошнота подкатила к горлу, он понял, что если дверь сейчас не вернется на место (где бы она ни была, но пусть вернется, он все простит), если она не вернется — он умрет.

Он сжал пальцы, впившись ногтями в ладони, он глубоко вздохнул, разжал пальцы и медленно стал вытягивать руки вперед. Он подкрадывался своими преданными пальцами к стене. Он делал это медленно, чтоб дать ей время образумиться и вернуться (он вспомнил: «одеяло убежало, улетела простыня», идиотский смех клокотнул в горле, но спазм задавил смех, он сглотнул), он медленно поднимал свои руки, и его пальцы… они никогда… они всегда были ему верны, его умные пальцы врача, его гордость, его смысл. Они не дрожали, получив сигнал не дрожать, и тянулись к тому месту, где должна быть дверь. Вот-вот они коснулись обоев… так, все правильно, на стене обои, не вся стена состоит из дверей. Пальцы немного отдохнут на обоях, понятных, голубоватых обоях с серыми цветочками и серебряными полосками. Он помнил рисунок и цвет своих обоев. Так ярко встали перед глазами этот рисунок и цвет, что сами пальцы сейчас все это осязают: рисунок и цвет. Они знают больше, чем он, они сами что-то знают помимо него, его неповоротливый мозг не всегда успевает за ними (он в этом убеждался не раз), и сейчас они видят голубоватые обои с цветочками и серебряными полосками. Ну вот, а теперь они чуть правее, так, еще правее, так, еще правее, тут скоро начнется выступ двери. Интересно, как интересно, вчера в начале вечера он шел по улице, а навстречу ему… Кто-то шел ему навстречу, какой-то знакомый. Он решил вспомнить — кто это шел, и дал сигнал своим пальцам — остановиться. Но они были сами по себе, они не слушали трусливых сигналов его мозга.

И правильно (они никогда не подводили), ничего в той встрече интересного нет.

Боже! Боже, сделай так, чтобы я не сошел с ума, а как-нибудь все это объяснилось. Не было выступа двери. Никакой двери не было.

И в тот миг, когда он окончательно понял, что умирает, что его маленькое перепуганное тело отрывается само от себя и несется с бешеной скоростью в жуткую ледяную мглу, тут — снаружи, из-за окна звук заводимой машины. Кто-то среди ночи заводит машину, собрался ехать.

И этот звук.

Он захохотал как сумасшедший. Ну конечно, он же приехал сюда вчера! Это не его квартира!

Больше он никогда, почти никогда не уезжал пить в чужие квартиры. Он стал жить только у себя. Вот какой случай был в его жизни.

Он вышел на улицу и уже по дороге на остановку забыл о них о всех, ну, о той, главной половине своей жизни — о больнице. Люди с елками шли ему навстречу. Этот год будет год Овцы. Овца — такое милое, безобидное животное, и год должен быть милым, спокойным, в этот год все отдохнут и весь год будут тихо дружить. А в остатки, скомканные дни уходящего года Змеи — самоубийц и любовников, все догрызали друг друга, добивали старые связи и отношения, чтоб в новом-то году пойти друг с другом рядышком по свежему снежку. И все это находилось в прямой связи с пятнами на Солнце.

Ира позвонила сама. Он шутил, нечто вроде благодарности за то, что она позвонила сама, первая и ему не нужно что-то менять в себе, притворяться, что их отношения каким-то чудным образом вступили в новую, удачную для них фазу. А ему пришлось бы это делать, иначе совесть загрызла бы его. И вот она позвонила, и можно добить ее. Чтоб всё — нет никакой Иры, и никто не посягает на него, и он совсем свободен, как воздушный шар, упущенный ребенком на демонстрации. Но если б он бросил трубку или продолжил топтать ногами и кричать, чтоб она сама бросила, кто бы занял Ирино место? Так просто в тридцать пять лет от родных не отказываются. Но это уже был разрыв, только не моментальный и несправедливый, как у подростков, а малодушный и больной, как у взрослых. (И потом всегда, всегда его будет манить губительная перспектива упущенного шарика.)

Он сказал: «Ирок, приходи, ладно?» Он не говорил таким голосом уже много лет (а может, никогда). На том конце провода образовалась длинная пауза, возможно, Ира потеряла сознание. Потом там что-то всхлипнуло — это рвалось Ирино дыхание.

«Но-но-но! — сказал он шутливо и строго. — Я жду! Не дурить!» — И ласково положил трубку.

Она пришла. И принесла водки. Она была свежа с мороза, пахла драгоценными духами из жизни, которая снилась всем девушкам из ПТУ, а ее нежный рот зачем-то напоминал розу. Ира боязливо поставила водку на стол, ее музыкальные пальцы дрожали.

Он не просил никакой водки. Он не хотел пить. Чего они все хотят от него?

— Я разошлась с мужем, — сказала Ира и победно выпятила подбородок. Но тут же подобралась на табурете, глянула на него исподлобья. Совсем ее лицо не приспособлено к затравленным взглядам голодного ребенка. Лицо ее приспособлено к драгоценной и таинственной жизни, которую ведут женщины с лаковых обложек дамских журналов. И получилось, что Ира притворяется (позавидовала голодному ребенку от скуки, и вот — пожалуйста). Он отвел глаза и засуетился. Он сказал: «Да, разошлась? Как, собственно, это случилось?» Словно спросил о чьей-то смерти. (Главное было сосредоточиться и вовремя выскользнуть.) В сущности, он ничего не знал о ней. Он даже не помнил ее квартиру, он там не бывал. Откуда-то она приезжала к нему вот уже пять лет, а телефон ее он на память не помнил. Неожиданно он подумал, что если потеряет записную книжку, то уже не сможет дозвониться к Ире. И к другим своим знакомым. Получится, что его нет, а есть новый, как бы приезжий откуда-то человек, который еще ни с кем не познакомился, никем не любим и не узнаваем на улице. Настоящий шарик…

— Это случилось очень просто, — мрачно сказала Ира, в глубине ее ясных глаз вспыхнуло удивление. — Я дала ему радиограмму, он сейчас у берегов Индии.