Цветущий холм среди пустого поля - Вяземский Юрий Павлович - Страница 3

…У нее сломался зонтик, и она вымокла под дождем. Она стояла в прихожей и дрожала. Она стояла в луже воды, которая стекала с ее мокрой одежды…

…Он раздел ее и уложил в свою постель…

…Было в ней в эту минуту нечто обезоруживающе-беззащитное, всесильно-беспомощное. Ему стало страшно. Он выпустил ее из объятий и сказал: «Пойди в ванну. Встань под горячий душ и согрейся. А то заболеешь…»

…Когда он вошел в ванную, она стояла под душем спиной к нему и плакала. Он понял, что она плачет, по ее вздрагивавшим плечам. У нее были коротковатые ноги и чуть сутулая спина… У нее были удивительно красивые, длинные волосы. Ему стало стыдно и обидно, что он испугался… Она стояла под душем с распущенными волосами, а он не мог оторвать от нее взгляда… «Не смотри на меня! Уйди ради Бога!.. – сказала она, не оборачиваясь. – Мне неприятно!»

Написав сцену, Геннадий встал из-за стола, вышел на кухню, поставил на огонь чайник и подумал:

«Невозможно! Она не могла стоять под душем с распущенными волосами. Во-первых, это нелепо. А во-вторых, у нее всегда была короткая стрижка. Она стриглась каждый месяц. Она считала, что так она моложе выглядит… А мне всегда хотелось, чтобы у нее были длинные волосы… Чушь какая! – вслед за этим подумал Геннадий. – При чем здесь волосы?!»

Он выключил газ, не дождавшись, пока закипит чайник, вернулся в комнату, стоя перечел написанное, вдруг усмехнулся, взял ручку и зачеркнул крест-накрест последнюю сцену. Потом он сел за стол. Минут пять он сидел не шевелясь, скользя невидящим взглядом по узорам на занавесках. Затем откинулся на спинку стула и снова усмехнулся.

– Ни черта! – вслух сказал Геннадий, взял ручку и сбоку от зачеркнутого провел вертикальную пунктирную линию. Этого ему, однако, показалось мало, и на всех трех страницах, на которых разместилась последняя сцена, рядом с пунктирной линией он приписал крупными буквами – «восстановить» – и поставил восклицательный знак.

– Ни черта! – сердито повторил Геннадий, но вдруг потянулся к исписанным листкам, нашел среди них первую страницу, отыскал на ней имя «Наталья» и зачеркнул его.

«А так?» – спросил он сам себя.

Поверх «Натальи» он сначала написал «Лиля», но «Лилю» зачеркнул почти тут же, брезгливо поморщившись, заменив ее сперва на «Иру», а затем, после двухминутного разглядывания узоров на занавесках, на «Маринку».

– Маринка! А?! – радостно вдруг воскликнул Геннадий. – С Маринкой ведь можно? В конце-то концов?!

И сразу снова стало легко и свободно, и он с жадностью принялся писать дальше. С каждой страницей Наталья, или Маринка, – он теперь называл свою героиню то так, то этак – раскрывалась перед ним все полнее, представала в различных ипостасях своей стремительной, ранимой, свободолюбивой натуры, удивляла его непредсказуемыми своими поступками, пугала невероятными выходками, томила неизвестностью и с ума сводила беззащитной, распахнутой нежностью. С каждой страницей он все больше влюблялся в нее, все больше боялся ее потерять, восторгался и ненавидел, метался и сумасбродствовал: покупал ей среди зимы громадные букеты роз, но выбрасывал; летел к ней на самолете в далекий южный город, но, едва увидев ее, ругался с ней и тут же улетал обратно. С каждой страницей он все больше убеждался в том, что ради такой девушки, как она, можно все отдать и на все решиться, что любые нелепые и сумасбродные на посторонний взгляд поступки на самом деле оказывались если не единственно разумными, то для него, Геннадия (или кто там вместо него, авторского этого «я»), единственно возможными, потому что девушка эта сумасбродна и невозможна сама по себе, потому что нелепо и невозможно не любить ее, потому что жить без нее нелепо! И с каждой страницей она, его героиня, все меньше была похожа на Наталью, хоть и называл он ее иногда этим именем в творческом своем ослеплении.

Он не встал из-за стола до тех пор, пока не закончил рассказ. Он выпил на кухне три чашки черного кофе без сахара, лег в постель и тут же уснул.

Концовка у рассказа получилась неожиданной. До последней минуты Геннадий не подозревал, что придется так закончить. Но иного выхода у Геннадия не было.

На следующий день он выправил рассказ, ничего не меняя в нем по существу, а лишь оттачивая его стилистически и «Наталью» везде, где она еще оставалась, заменяя на «Маринку». Потом до вечера перепечатывал рассказ на машинке.

И когда уже перепечатал и стал вычитывать, только тут заметил, что оставил прежний заголовок – «О нас с Натальей».

«А почему бы нет? – вдруг подумал Геннадий. – „О нас с Натальей“, а героиню зовут Маринкой… Что-то в этом есть!»

Ночью Геннадий долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок, укрощая нетерпеливую свою радость, а на следующий день, в понедельник, после обеда отпросился в библиотеку, а сам отправился в редакцию журнала.

Журнал этот был одним из самых многотиражных и широкочитаемых. Геннадия в нем упрямо не печатали, но всякий раз именно с него Геннадий начинал демонстрацию нового своего сочинения.

Знакомая редакторша встретила его приветливой, слегка виноватой улыбкой.

– Что это? Очередная повесть? Ах нет, рассказ… Ну что же – интересно… Честно говоря, давно не читала у тебя рассказов… Ну ладно, позвони недельки через две…

Едва Геннадий вышел из редакции, радостное его оживление сразу исчезло, а вместо него родилось довольно странное ощущение: некая щемящая растерянность и неясный какой-то страх. Сев в метро и отправившись на другой конец города в магазин для новобрачных, Геннадий невольно принялся анализировать свое состояние, но так и не нашел ему объяснения.

Наталья дожидалась своего жениха у входа в магазин. Геннадий заметил ее еще издали: высокая, стройная, она стояла возле витрины в зимней замшевой куртке с откинутым меховым капюшоном. С ее короткой стрижкой ей трудно было дать больше двадцати лет.

«Господи! Да ведь она просто красотка! – подумал Геннадий и тут же поймал себя на том, что подумал об этом почти с ужасом. И еще тоскливее стало на душе. – Когда-то все это уже было. Очень похожее», – подумал Геннадий, подходя к Наталье и обнимая ее за плечи.

– А как поживает рассказ о нас с тобой? – прижалась к нему Наталья.

– Не знаю, – торопливо чмокнул ее в щеку Геннадий. – Редакторша сказала, чтобы я позвонил недельки через две.

– Ну ты даешь!.. Уже и в редакцию успел отнести!.. Хочешь опубликовать его ко дню нашей свадьбы? – пошутила Наталья.

– Понимаешь, Наталкин, там, правда, о нас с тобой только в первой части, а потом… – бережно отстранив Наталью, принялся оправдываться Геннадий, но вдруг улыбнулся и добавил: – Но ведь настоящее искусство невозможно без творческого вымысла! Главное – не историческая достоверность, а достоверность мировосприятия, правда чувств!

– А какая правда чувств у твоего героя?

– Любовь к героине, разумеется.

– Вот и прекрасно! – воскликнула Наталья и повлекла жениха в магазин.

Настроение у Натальи было влюбленно-деловым. То есть она умудрялась обольщать Геннадия, бросать на него нежные взгляды, незаметно пожимать ему руку, как бы случайно класть ему голову на плечо и одновременно довольно ловко устраивала дела, быстро перемещалась от прилавка к прилавку и из отдела в отдел, делала покупки расчетливо и со вкусом, но как бы мимоходом, словно шутя и играя. Она была очаровательна, и все продавцы и продавщицы, едва она подходила к прилавку, тотчас обращали на нее внимание и оставляли других покупателей.

Склонившись над прилавком, Наталья выбирала обручальные кольца, а Геннадий стоял у нее за спиной, вдыхал аромат ее волос, смешанный с запахом мехового капюшона, смотрел на ее стриженый затылок и думал:

«С длинными волосами она была бы еще очаровательнее… Зачем она стрижется?»

Покончив с кольцами, они отправились покупать Геннадию свадебный костюм.

Геннадий стоял в примерочной кабине, а Наталья порхала между вешалкой и зашторенным от посторонних взглядов женихом, по-хозяйски вторгаясь за занавеску, удивительно ловко, словно всю жизнь только этим занималась, примеряла очередной образец на Геннадии, критически обозревая, высказывая суждение и принимая решение до того, как Геннадий успевал обернуться к зеркалу. Она исчезала, а кабина еще некоторое время жила ее стремительной, радостной жизнью, пахла ее запахами, шуршала ее одеждами. Геннадий же угрюмо созерцал в зеркале свое полураздетое отражение и думал с тоской, почти с отчаянием: