Ничего святого.
Смерть на брудершафт. - Акунин Борис - Страница 4

Только недолго наслаждалась Маша прогулкой. Оказалось, что Мика вывел ее «марше» не просто так. Ему нужно было поделиться огромным событием: он влюбился, сделал предложение и получил согласие. Микину избранницу Маша знала — жеманная петроградская барышня, приехавшая в Крым на осенне-зимний период из-за слабых легких.

— …Я и не надеялся, честно! Не собирался ничего такого, само выскочило, — горячо рассказывал Мика, не забывая козырять встречным офицерам. — Взял и бухнул: «Боже, как я вас люблю!» А она знаешь что? Закрыла лицо руками и заплакала! Представляешь? Это лучше всяких слов! Господи, Марусенька, я не знаю, что будет, ведь война и всё такое, но я… Я будто пьяный! Неужели мы поженимся? Неужели?

Тут он поглядел на нее и сбился.

Маше показалось, что у нее в груди раздался хруст. Словно каблук раздавил что-то хрупкое, стеклянное. Вероятно, именно это имеют в виду, когда говорят о разбившемся сердце…

— У тебя слезы. Ты плачешь!

— Это я от счастья. За тебя, — сказала она и выдавила улыбку. — Мой Мика женится. Подумать только. Проводи меня домой. Что-то зябко…

Всю жизнь, с детства, она втайне, никому не открываясь, мечтала, что Мика однажды признается ей в любви. Ни о ком другом никогда не думала, да и не могла думать. Все остальные мужчины смотрели на Марию Козельцову с нескрываемым (да хоть бы и скрываемым, какая разница) отвращением.

Теперь только в монахини, думала Маша, перестав слушать счастливый лепет единственного друга. Монашкам телесная красота не нужна. Опять же можно повязать черный плат так, что пятна будет почти не видно.

Но без веры идти в Христовы невесты нехорошо, а какая может быть вера в Того, кто с рождения залепил тебе половину лица, образа Божия, навозом?

У лазаревских причалов море пахло неромантично: тухлой рыбой, гниющими водорослями, мазутом. Человек, сидевший в коляске с поднятым верхом, раздувая ноздри, втянул воздух, поморщился, прикрыл лицо надушенным платком. Скучавший на пирсе фельдфебель портовой охраны ухмыльнулся: ишь ты, поди ж ты, какие галантерейности. Пижон, что приехал в наемной пролетке, торчал тут уже давно. Верно, дожидался какого-нибудь знакомого моряка. Здесь, на Экипажной пристани, высаживались матросы и мастеровые, что прибывали на берег с кораблей, стоявших на рейде Северной бухты. Время было вечернее, шлюпки так и сновали туда-сюда.

С «Марии», низкий и длинный силуэт которой серел за стрелкой Павловского мыса, везли ремонтных рабочих. У них как раз закончилась смена.

Служба у фельдфебеля была простая, но ответственная: считать да сверять.

Подкатил, к примеру, малый катер (его по старой традиции называли «полубаркасом»). Служивый поправил портупею, со значением глянул на своих солдат-лоботрясов. Те подтянулись: мы начеку, носом не клюем.

Для порядку фельдфебель сначала спросил у старшего по перевозке:

— Откуда? — Хотя на катере было ясно написано «Императрица Мария».

— Здорово, Гаврилыч. Заступил? — приветствовал его кондуктор. — Маляры, выходь!

Неловко, без привычки, на причал вскарабкались четверо чумазых, в заляпанных краской передниках.

Фельдфебель заглянул в учетную книгу. Всё точно. Бригада маляров, четыре человека, отправлена в 8 часов двенадцать минут. Ткнул пальцем в каждого, махнул рукой: валите.

Вылезла следующая бригада.

— Это клепальщики. Было шестеро, один раньше вернулся.

С записями совпало.

— Дальше кто?

Дальше были монтажники и водолазы. Фельдфебель важно и неторопливо пересчитал их по головам, хоть те и ворчали. Все устали за день, всем хотелось домой.

— У меня тут прописано еще пять электриков: инженер, механик и три гальванера.

Кондуктор ответил:

— Чего-то они там в артпогребе не доделали. Будет еще одна ходка. А больше никого из вольных нету.

Он тоже поднялся, размяться. Поручкались, благо казенное дело было закончено. Закурили цигарки.

Ядреный дым морского табачка, видно, оказался не по нутру нежному господину в коляске. Или, может, он дожидался кого-то из электриков, а услышав, что они задерживаются, решил больше времени не тратить.

Брезгливо чихнув, седок ткнул тросточкой в спину сутулого верзилу, дремавшего на козлах:

— Пошел!

На костлявой физиономии извозчика приоткрылись сонные глаза.

— Жевелись, лубезные! — гаркнул кучер, странновато выговаривая слова. — Эгегей!

Укатили.

А уже совсем вечером, в одиннадцатом часу, тот же самый господин, только не с платком в руке — с зажженной сигарой, — опять кого-то терпеливо поджидал у крайней колонны Морского собрания. Как раз закончилась лекция для офицеров (профессор из Николаевской академии делал сообщение о Ютландском сражении), и на площадь выходила черномундирная, золотопогонная толпа. За спиной бронзового Нахимова образовалось скопление курильщиков. Многие, не поместившись на тротуаре, стояли на мостовой.

Несмотря на сугубую неформальность стихийного сообщества, обычная для флотского мира иерархия соблюдалась и здесь: как-то само собою вышло, что мичманы и молодые лейтенанты оказались на тротуаре и близ него, а публика солидная, командиры и старшие офицеры кораблей, отделенные от прочих пустой полосой брусчатки, собрались у ограды памятника.

Тема сообщения, посвященного крупнейшей морской баталии современности, волновала слушателей. Они не спешили разойтись. Кому-то хотелось высказать свою точку зрения и поспорить, прочие внимательно слушали. При этом молодежь горячилась и шумела, люди зрелые переговаривались вполголоса, не перебивая друг друга.

Человек с сигарой, надвинув на глаза котелок, прохаживался между моряками, словно высматривая знакомых.

— …А я тебе говорю, победили немцы! — слышалось из круга желторотых. — Они утопили вдвое больше кораблей!

— Какая, к черту, разница! Главное, что Шеер не смог прорвать английскую блокаду и гансы убрались восвояси!

Артиллеристы сравнивали эффективность огня обеих сторон.

— М-да, господа, что ни говорите, а выучкой немцы превзошли британцев. Точность у них в полтора раза выше. При стрельбе со средней дистанции в 60–70 кабельтовых три с половиной процента попаданий — это, доложу я вам, ого-го. Знаете, каков был результат у нас на «Екатерине» во время последних тренировочных?

Говоривший умолк, недовольно глядя на штатского, пробиравшегося к памятнику. Сведения о стрельбах были конфиденциальные, не для чужих ушей.

Но артиллерийские тайны господина в котелке, кажется, не интересовали. Он, вероятно, был приезжий и просто слонялся по площади от нечего делать. Кому из севастопольцев придет в голову разглядывать ядра и лавровый венок, прикрепленные к тыльной части постамента? Рядом, правда, вели неторопливый разговор двое немолодых офицеров, но тема была скучная и нисколько не секретная.

— Надоело вечное «авось», Иван Сергеевич, — хоть и почтительно, но довольно сердито бурчал старшему по званию капитан второго ранга. — из-за русского нашего разгильдяйства чуть войну не профукали! Право слово, ну что у нас на «Марии» за порядки? В какой, осмелюсь спросить, инструкции сказано, чтоб на боевом корабле ремонт производили штатские? На то есть военно-инженерный экипаж!

Вынимая из мундштука докуренную папиросу, седобородый капитан первого ранга добродушно отвечал:

— Вы, Николай Семёныч, старший офицер. Вам по вашей бульдожьей должности положено инструкции защищать. А я командир, мне за корабль отвечать. На уставе да инструкциях дела не сделаешь… Инженерный экипаж, он один на всех, а на «Марии» перед походом сами знаете, сколько всего наладить нужно.

Старший офицер дернул себя за длинный черный ус:

— Иван Сергеевич, да ведь мы — флагман флота! Мы пример должны подавать! Коли уж у нас настоящего порядка нет…

Командир закашлялся и выразительно кивнул на любителя памятников. Разговор был пускай не секретный, но того разряда, который называют «выносить сор из избы», не для чужих ушей.