Семь гонцов - Буццати Дино - Страница 1

• 1/2
• Следующая

Пустившись в путь, чтобы обследовать королевство моего отца, я с каждым днем все больше и больше удаляюсь от нашего города, а известия оттуда приходят все реже.

Свое путешествие я начал, когда мне было немногим больше тридцати, и вот уже восемь с лишним лет, а точнее, восемь лет, шесть месяцев и пятнадцать дней я постоянно нахожусь в дороге. Уезжая из дома, я думал, что за несколько недель без труда достигну границ королевства, но на моем пути попадались все новые селения, а в них – новые люди, и эти люди говорили на моем родном языке и утверждали, будто они – мои подданные.

Уж не взбесился ли компас моего географа, и мы, думая, что следуем строго на юг, в действительности движемся по кругу, а расстояние, отделяющее нас от столицы, остается неизменным; этим, возможно, и объясняется тот факт, что мы никак не доберемся до границ королевства.

Но чаще меня мучит сомнение, что пределов этих вообще не существует, что королевство беспредельно и, сколько бы я ни шел вперед, мне никогда не достичь своей цели.

Я начал путешествие, когда мне было уже за тридцать. Может быть, слишком поздно? Друзья, да и родные, смеялись над моими планами, считая эту затею бессмысленной тратой лучших лет жизни. И потому не многие из преданных мне людей согласились отправиться вместе со мной.

Хоть я и был человеком беспечным – куда более беспечным, чем теперь! – но все же позаботился о том, чтобы поддерживать во время путешествия связь с близкими, и, отобрав из эскорта семь лучших всадников, сделал их своими гонцами.

По неведению я полагал, что семи гонцов будет предостаточно. Но с течением времени убедился, что число их смехотворно мало, хотя ни один из гонцов ни разу не заболел, не попал в лапы к разбойникам и не загнал свою лошадь. Все семеро служили мне так стойко и преданно, что вряд ли я смогу когда-либо вознаградить их по заслугам.

Чтобы легче было различать гонцов, я дал им имена по первым семи буквам алфавита [1]: Алессандро, Бартоломео, Кайо, Доменико, Этторе, Федерико, Грегорио.

Я редко отлучался из родного дома и потому отправил туда письмо с Алессандро уже к вечеру вторых суток, после того как мы проделали добрых восемьдесят миль. На следующий вечер, стараясь обеспечить непрерывную связь, я послал второго гонца, за ним – третьего, четвертого и так далее, вплоть до восьмого дня путешествия, когда домой отправился последний, Грегорио. Первый к тому времени еще не возвратился.

Он нагнал нас на десятые сутки, когда мы разбивали на ночь лагерь в какой-то безлюдной долине. От Алессандро я узнал, что двигался он медленнее, чем предполагалось; я ведь рассчитывал, что один, на отличном скакуне, он сможет одолеть вдвое большее расстояние, чем прошли за то же время все мы. А он проделал этот путь лишь в полтора раза быстрее: если мы продвигались на сорок миль, он покрывал шестьдесят, не больше.

То же было и с остальными. Бартоломео, отправившийся в город на третий вечер нашего пути, вернулся лишь на пятнадцатые сутки. Кайо, выехавший на четвертый вечер, прибыл только на двадцатые. Вскоре я понял: чтобы вычислить, когда вернется очередной гонец, достаточно умножить число дней, проведенных нами в пути, на пять.

Но по мере того, как мы удалялись от столицы, путь каждого гонца становился все длиннее, и после пятидесяти суток путешествия интервал между прибытием гонцов начал заметно увеличиваться. Если раньше они возвращались в лагерь на пятые сутки, то теперь приезжали лишь на двадцать пятые. Таким образом, голос моего города становился все слабее; порой я не получал оттуда известий на протяжении многих недель.

Так прошло полгода – мы уже перевалили Фазаньи горы, – и интервал между прибытием гонцов увеличился до четырех месяцев. Известия, которые они доставляли, были теперь устаревшими; конверты я получал измятые, иногда в пятнах плесени оттого, что гонцы, привозившие их, ночевали под открытым небом.

Но мы шли вперед. Тщетно старался я убедить себя, что облака, бегущие надо мной, – это все те же облака моего детства, что небо нашего далекого города не отличается от лазурного купола, который я вижу над головой сейчас, что воздух все тот же, и ветер дует так же, и голоса птиц точно такие, как там. Но облака, и небо, и воздух, и ветер, и птицы были иными, новыми, и чувствовалось, что я им чужой.

Вперед, вперед! Бродяги, встречавшиеся нам на равнинах, говорили, что граница недалеко. Я призывал своих людей не сдаваться, заглушал слова сомнения, срывавшиеся у них с языка. Прошло уже четыре года с момента моего отъезда. Каким долгим оказался путь! Столица, мой дом, мой отец – все как-то странно отдалилось, я уже почти не верил в их существование.

Добрых двадцать месяцев молчания и одиночества пролегали теперь между днями прибытия моих гонцов. Они доставляли странные, пожелтевшие от времени письма, в которых я находил забытые имена, непривычные для меня обороты речи, изъявления чувств, которые были мне непонятны. На следующее утро, когда мы снова пускались в путь, гонец, отдохнув одну только ночь, трогался в обратном направлении, увозя в город мои давно приготовленные письма.

Так прошло восемь с половиной лет. Сегодня вечером, когда я ужинал в одиночестве, в палатку вошел Доменико: он был еще в состоянии улыбаться, хотя еле держался на ногах. Я не видел его почти семь лет. И все эти долгие годы он мчался и мчался через луга, леса и пустыни, и Бог весть сколько лошадей сменил, прежде чем доставил вот этот пакет с письмами, а мне его что-то и открывать не хочется. Доменико же отправился спать, чтобы завтра чуть свет вновь умчаться обратно.

Он уедет в последний раз. В своей записной книжке я подсчитал, что если все будет в порядке и я, как прежде, продолжу свой путь, а он – свой, то увидеть его я смогу лишь через тридцать четыре года. Мне тогда будет семьдесят два. Но я уже знаю, что такое усталость, и не исключено, что смерть настигнет меня раньше, чем он вернется.

Через тридцать четыре года Доменико заметит вдруг огни моего лагеря и удивится, почему это я прошел меньше обычного. Как и сегодня, мой добрый гонец войдет в палатку с письмами, пожелтевшими от времени и полными нелепых сообщений из мира, давно погребенного в памяти, и остановится на пороге, увидев меня, недвижно лежащего на походной койке, а по обеим ее сторонам двух солдат с факелами в руках.

И все же отправляйся, Доменико, и не ропщи на мою жестокость! Передай от меня последний поклон родному городу. Ты – живая связь с миром, который когда-то был и моим. Из полученных за последнее время сообщений я узнал, что там многое изменилось, отец умер, а корона перешла к моему старшему брату, что там, где раньше были дубы, под которыми я любил играть в детстве, теперь построены высокие каменные дома. И все же это моя старая родина. Ты – последняя связь с ними со всеми, Доменико. Пятый гонец, Этторе, который прибудет, с божьего соизволения, через год и восемь месяцев, уже не сможет отправиться в обратный путь, потому что вернуться ко мне все равно не успеет. После тебя наступит молчание, мой Доменико, – разве что я наконец все же достигну заветного предела. Но чем дальше я продвигаюсь, тем больше отдаю себе отчет в том, что границы не существует.

Границы, как мне кажется, не существует, по крайней мере в том смысле, какой мы обычно вкладываем в это слово. Нет ни высоких разделительных стен, ни непроходимых топей, ни неодолимых гор. Возможно, я перейду предел, даже не заметив его, и в неведении буду по-прежнему идти вперед.

Вот почему я думаю, что, когда вернутся Этторе и следующие за ним гонцы, я не отправлю их снова в столицу, а, наоборот, вышлю вперед, чтобы знать заранее, что ждет меня в новых местах.

С некоторых пор по вечерам меня охватывает необычайная тревога, но это уже не тоска по минувшим радостям, как было в начале путешествия, а, пожалуй, нетерпеливое желание поскорее познакомиться с теми неведомыми землями, куда мы держим путь.

• 1/2
• Следующая